Мы молчали, а Миша все рассказал своему отцу. Маршал связи позвонил Жукову. А тот — начальнику академии.

Родственники решили похоронить Толю Кувшинова в его родном городе Горьком. Я был в составе команды, которая доставила гроб в морг и ожидала, пока гроб приготовят для выдачи родственникам. И тут на наших глазах произошло нечто необычное. Появились люди в погонах различных войск, приказали нам отвернуться и несколько минут колдовали над телом.

На следующий день нам было официально сообщено, что старший лейтенант Кувшинов покончил жизнь самоубийством, приняв цианистый калий. Этот поступок начальство оценило как малодушие.

Дело в том, что за год до инцидента Шишкин и Кувшинов попали за пьянку на гауптвахту, и теперь после указа Жукова о борьбе с пьянством над ними нависла угроза увольнения. В то, что Толя покончил жизнь самоубийством из-за боязни увольнения, поверить было трудно. Увольнение не было для него трагедией: 27 лет, жена-врач, детей нет, до академии окончил два курса философского факультета МГУ.

Мы изучили всю имеющуюся литературу по цианистому калию. Вопреки утверждениям авторов детективных романов, цианистый калий не пахнет миндалем, он вообще не имеет запаха. И смерть не наступает внезапно. Человек действительно быстро теряет сознание, но умирает только через несколько минут, в это время его можно спасти. Большое количество пищи в желудке замедляет действие цианидов, а сахар их нейтрализует. Поэтому-то и не смогли отравить Распутина: ему сыпали цианистый калий на пирожное. Сладкое в день смерти Толя не ел. И большого количества пищи не принимал. Наконец в одной немецкой работе мы нашли разъяснение. Оказывается, очень большое количество алкоголя замедляет действие цианида и изменяет внешнюю картину смерти.

Стало ясно, что яд он принял днем, когда вместе с Колей Шишкиным отмечал свой день рождения. Сам или кто-то подсыпал яд в его бокал. В то, что сам, мы не верили. Значит, кто-то другой. Тогда кто? Только один вариант. Яд в бокал мог подсыпать Коля Шишкин. А вот у того причины были: 36 лет, трое детей, жена не работает. Увольнение из армии было бы для него катастрофой. Он мог решить, что если один участник пьянки покончит жизнь самоубийством из-за боязни увольнения, то другого не уволят.

Тогда стала понятной история с пробиркой. Ее при трупе не обнаружили, потому что ее там не было. Но на следующий день, когда Коля поехал опознавать труп, он вполне мог подсунуть пробирку в Толин карман.

От потрясения Коля так и не оправился. Последнее, что я о нем слышал: через пять лет после инцидента он продолжал лежать в психбольнице.

— Ваши документы.

В конце четвертого года я решил уйти из академии. И подумал, что это можно сделать самым простым образом — провалив экзамены. Но оказалось, все не так-то просто. Начальство решило, что если слушатель, до этого имевший практически все отлично, получает две двойки, то это не «неуспеваемость», а «недисциплинированность». А раз это «недисциплинированность», то он должен отправиться рядовым в действующую армию без зачета четырех лет академии. Служить семь лет в армии мне не улыбалось, и я решил исправить двойки.

Шел август, и я начал готовиться к переэкзаменовкам.

В это время в Москве открылся Всемирный фестиваль молодежи и студентов, Москву заполонили иностранцы, повсюду шли концерты. А я вынужден был сидеть в академии. Курс, который мне следовало сдавать, был секретным, и выносить тетрадь с записями лекций запрещалось, на ней стояли печать и штамп «секретно».

Но я тетрадь вынес. Однажды по дороге из дома на дачу встретил своего товарища по академии, и мы вместе отправились в гостиницу, где размещались иностранцы. Там были танцы, играла музыка. Вдруг мы с приятелем вместе с другими праздношатающимися оказались окруженными дружинниками и милицией. Началась проверка документов. Иностранцев отпускали, а своих препровождали в милицейскую машину.

Нахождение слушателя академии среди иностранцев само по себе являлось криминалом, достаточным для гауптвахты. А тут еще секретная тетрадка, которую никуда не выбросишь, — на ней моя фамилия.

— Ваши документы.

Большую часть времени вне академии я разгуливал в штатском, что, естественно, было запрещено. Начальство смотрело на это сквозь пальцы, однако всегда оставался риск попасть в комендатуру. Достаточно было угодить в милицию, там пришлось бы признаться, что служишь в армии, ибо ничего, кроме удостоверения слушателя академии, у меня не было. А дальше милиционеры, как и положено, должны были передать меня в комендатуру.

Поэтому мне позарез нужен был какой-нибудь «гражданский» документ. И я придумал выход. Я заблаговременно подготовил «сборник стихов», а точнее, 7-10 стихотворений, представил его на суд вполне профессионально подготовленных людей, которые рекомендовали меня в Литобъединение при «Московском комсомольце».

Мне трудно вспомнить, когда еще я волновался перед экзаменами так, как тогда перед комиссией, ведающей приемом в Литературное объединение.

— Мы знакомы с вашим сборником. Прочтите что-нибудь, не вошедшее в него.