Шрифт:
Редактор сидел за столом, закрыв лицо прокуренными ладонями. Его безутешная поза вызывала искреннее сочувствие и тревогу. Он молчал. Мы – тоже. На столе появились две бутылки водки. (До сих пор не могу понять, откуда они взялись). Мы выпили по первой, как на поминках, – не чокаясь и не глядя друг на друга. После второго захода редактор долго смотрел на нас, но ничего не сказал. А после третьей он сильно закашлялся и, наконец, произнёс:
– Мне этот жидкий стул теперь всю жизнь поперек горла стоять будет.
Тут меня и Сашку, будто черт за язык потянул. Я стал взволнованно говорить о том, что вся наша жизнь – сплошное враньё и дерьмо собачье, хуже любого жидкого стула. Сашка вдруг заорал, что он специально про веревки написал, чтобы народ ясно увидел окружающий нас, от Калининграда до Камчатки, бред. Сейчас мне уже трудно восстановить в памяти другие подробности наших не отредактированных цензурой монологов. Мы высказали все, что камнем лежало на душе. Когда мы замолчали, а водка закончилась, редактор помрачнел до неузнаваемости и почти членораздельно с суровым отчаянием заявил, что мы уволены. Сашка сразу обиделся и ушел, хлопнув дверью. Я тоже стал собираться, но Сашка неожиданно вернулся, неся перед собой бутылку водки, как зажженную лампаду…
Далее воспоминания обрываются. Но у меня сохранились два любопытных документа, которые появились на свет в тот вечер в редакторском кабинете – Сашкино «Заявление» и моя «Явка с повинной».
Документ №1
ЗАЯВЛЕНИЕ
«Любую вынесу беду,Похмельем город обогрею.Шеф, допусти меня к трудуИ я в труде сломаю шею».Документ №2
ЯВКА С ПОВИННОЙ
«Не помню точно, когда я впервые почувствовал либеральный зуд. Порой мне кажется, если бы много лет назад кто-либо бдительно прислушался к моим младенческим воплям, то без труда смог бы расшифровать таившийся в них требовательный призыв: «Да здравствует свободная мысль!».
Во всём виноват мой дед – безлошадный брянский крестьянин, который так и не смог нажить для своего будущего внука хотя бы маленького наследства, но одарил его, (то есть меня), неистребимой наследственностью. Поясню, что я имею ввиду. В смутное время февральской революции 1917 года мой одуревший от голодной деревенской жизни дед отправился на заработки в Америку. Заняться отхожим промыслом в тогдашней России мужикам было негде. Проклятые же американские империалисты искали по всему миру дешёвую рабочую силу. И вот, по американскому призыву мой дед (тогда ещё крепкий мужик) уехал за океан искать счастье. Был он там недолго и вернулся назад таким же безлошадным, как и уехал. Однако даже короткого пребывания на чуждой нам территории хватило для того, чтобы заразиться вирусом либерализма. Никаких внешних признаков этой заразы у моего деда не наблюдалось, если не принимать в расчёт привезённого им из Америки заношенного до блеска цилиндра. Изменения произошли в нём на глубинном генетическом уровне. Какой-то малюсенький дедовский хромосом, изломанный американской действительностью, перешел к моему отцу, а потом благополучно перекочевал ко мне. Так я, сам того не подозревая, сразу после зачатия, ещё на молекулярном уровне являлся, в сущности, агентом влияния.
Конец ознакомительного фрагмента.