– Безнаказанность. Ничего, перед Богом все ответят.

– Скажите, прям Святой Махай! – Васька засмеялся, – Ладно, идем в будку.

Дед мотнул головой:

– Не нравятся мне эти гулянки. Разврат! Какую девочку нынче искалечат? Где Господь, почему смотрит на это?

– Жди ответа. Мы на земле живем, здесь и гадим! – парень хохотнул. – А я бы развлекся с сикалками. Так развлекся, потом неделю бы девки на четвереньках ползали.

– Ремня хорошего! На четвереньках. Совесть есть у тебя?

– В штанах моя совесть, – Васька хлопнул себя по бедрам, и зашелся смехом, довольный собой.

– Тьфу! – Илья плюнул ему в ноги, и, бросив оземь форменную ушанку, пошел прочь.

– Стой, дед, ты чего? Обиделся? А смена?

– Скажи бывшему хозяину, я более у него не работаю. Так и передай слово в слово: Бог на небесах видит злодеяния. За все ответит сволота. Передашь?

Парень растерянно мялся.

– Ничего ты не скажешь. Бессловесный. Понимаю. Работа. Ладно, живи.

Дед глубоко вздохнул и, махнув рукой, заспешил домой, – ну их всех.

Лежа на старенькой дачной кушетке, Михаил Трофимович думал о годах, промелькнувших так быстро, что он, только начав осознавать, не мог смириться. Жизнь распалась на две половинки: первую он называл прошлой, вторую – настоящей. Одна закончилась в конце девяностых с развалом Советского Союза. На съезде кинематографистов выскочки-демократы объявили, что будут снимать свое кино. Многие режиссеры (в том числе и он) ушли, оставшиеся пытались приспособиться к модным принципам современного искусства: бандиты, деньги, секс. Тогда началась вторая половина жизни: почти десять лет Михаил Трофимович работал в ресторане, подавал пальто и, протягивая руку за чаевыми, «покорно благодарил ''зажравшихся клиентов''». Был ли он спокоен? Почему тогда искал оправданий, мол, неважно, кем работаешь, главное, как?

Силы его истощились и дряхлеющий Дед (так называли его друзья, жена Маша и ее дочка, Рита) один поселился в деревне, в доме купленном Машей.

Супруга с дочерью редко наведывались в холодное несезонье, и он корил, что совсем, де, покинули «старого волка». Зато летом визиты становились частыми, долгими, он называл их оккупацией, и тихо матерился, желая, наконец, одиночества и покоя. Иногда, раздражаясь, хватал сигарету и шел во двор курить. Там давал себе волю, ругая «этих баб» последними словами. Тогда в глазах жены он читал неприязнь: она будто воздвигала между собой и мужем забор, отстраняясь от него.

Дед, опомнившись, становился нежным, говорил о любви, но Маша не верила, и потому, что была молода и жестока, бросала ему в лицо: «Любишь? Да просто боишься остаться один, ведь ты очень стар». Супруга была права, но лишь отчасти. Михаила Трофимовича устраивало одиночество, с годами он уже не терпел суеты вокруг, но и не желал полного забвения со стороны семьи. Жена звонила каждые два-три дня, и ему нравился такой порядок. Временами подозрительность овладевала стариком, в недоверии супруги он усматривал приговор. Тогда нарывался на скандал и прямо обвинял супругу и падчерицу в том, что они ждут его смерти.

– Не дождетесь! – багровел старик, – Я еще схороню обеих!

После таких сцен Маша с Ритой долго и муторно ненавидели его. Маша грозила разводом, но проходило время, муж был ласков, и, поддаваясь на его уговоры, оставляла все как есть.

Иногда его картины показывали по телевидению, и он звонил жене, чтобы обязательно посмотрела, при этом страшно гордился. Дед невысоко оценивал свои работы, но от Маши ждал восторга. Жена, не будучи щедрой на похвалы, больше отмалчивалась. Если муж настаивал, сдержанно говорила, что фильм неплох, совсем неплох. Однажды в ссоре Маша выкрикнула:

– Посредственность!

– Что? – опешил он.

– Посредственность. – Повторила она и добавила спокойнее, – и как человек, и как режиссер. Как человек даже хуже.

– Плохой человек? Это я-то? Получше твоих бывших мужей.

Маша покачала головой и не ответила.

– А режиссер? Разве плохие фильмы я снял? – Выпытывал Дед.

– Сам-то как думаешь?

– Нет, я тебя спрашиваю.

– Зачем тебе знать мое мнение?

– Ну, уж, дорогая моя, заикнулась, так говори. Между прочим, на киностудии хвалили. Профессиональные критики, замечу. А ты, что ты понимаешь?

– Я зритель. Если угодно «кинозритель», которых ты презираешь.

– Ну, ну, – Дед хмыкнул, – видал я таких кинозрителей. И кинозрительниц.

– Успокойся. Фильмы совсем неплохие. А если посмотреть современную «залипуху» – я про сериалы – и вовсе шедевры. Так что ты счастливый; тебя не будет, а картины останутся, пусть не гениальные, но их показывают.

– Показывают, – саркастически протянул Михаил Трофимович, – ты спроси, кто знает мою фамилию. Публика? Не смеши. Я не распиарен, как Михалков, не гениален, как Бондарчук.