Шрифт:
Калембет не очень ладил с главврачом и вскоре перешел на Эльген, где был начальником санчасти. Он был освобожден в срок в 1947 году. И сразу выяснилось, что переход в новый статус не прост. Выяснилось, что и за человека не хотят считать, – клеймо бывшего заключенного снять было нельзя. Тогдашний начальник санотдела подполковник Щербаков носился по трассе, угрожая бывшим зэка сделать их сущими зэка, вмешиваясь в их жизнь. Так он поступил с Траутом [359] на Дебине, когда тот хотел уехать на материк, – его не отпустили. Неизвестно, какие разговоры были у Петра Семеновича Калембета, только он в 1947 году в своем же кабинете на Эльгене покончил самоубийством. Как врач он точно дозировал морфий, ввел шприцем раствор. Калембет оставил записку: «Дураки жить не дают».
359
Траут Валентин Николаевич – хирург, упоминается в рассказах Шаламова, в т. ч. под фамилией Брауде – «Последний бой майора Пугачева».
Ася
– Если уж ты хочешь с кем-нибудь советоваться, давай поговорим с Асей. Она плохого совета не даст.
Ася с удивлением прочла бумагу [360] .
– Это только в нашей семье может случиться такая подлость.
Таких случаев тысячи, десятки тысяч. Вы ему скажите, пусть он сам донесет. Вам будет проще отражать такие удары. Лезть самому в петлю…
– Я их не боюсь, – сказал я.
– Ну, это достоинство в глазах женщины, а не государства. Ты пойми, – заговорила Ася, обращаясь к сестре, – что он пройдет премьерой, будет премьером самой тайной премьеры, которая готовилась в секрете столько лет. Он получит самую высшую меру! Ничего другого он получить не может.
360
Родственники жены, особенно ее брат, работник НКВД, Борис Игнатьевич Гудзь, настаивали, чтобы Шаламов написал письмо в НКВД СССР с «отречением от троцкистских взглядов». Б. И. Гудзю недавно исполнилось 100 лет.
– Мы уже решили писать, – поджав губы, сказала жена. – Надо поставить все точки над «и», в конце концов.
– Впереди еще много точек над «и», – сказала Ася, – и много многоточий.
– Собственно, мы не за этим к тебе и пришли.
– А зачем же?
– Кому именно послать, на чье имя?
– Там приличных людей сейчас нет, – резко сказала <Ася>. – Я ведь знала людей круга Дзержинского, ну, Менжинского. Впрочем, там есть один человек очень приличный. Он много лет работает и показал себя очень хорошо. Это начальник СПО Молчанов [361] . Воооще-то он латыш, Молчанов его псевдоним. Вот в его ящик. У него и ящик там свой есть. Вообще-то лучше бы такую глупость не делать.
361
Молчанов Георгий Андреевич (1897–1937) – комиссар Госбезопасности II ранга. В органах ВЧК-ОГПУ с 1926, нач. УГПУ по Ивановской области, 1931–1936 – начальник СПО ОГПУ и СПО ГУГБ НКВД СССР. Нарком внутренних дел Белоруссии 1936–1937. Арестован 3 февр. 1937 как один из главных виновников «позорного провала органов Госбезопасности в борьбе с зиновьевцами и троцкистами». Расстрелян 9 окт. 1937 г.
Мы поцеловались, и больше в своей жизни Аси я не видел.
Письмо мое лежало в ящике Молчанова до того часа, пока не был арестован и расстрелян сам Молчанов. Письму моему был тогда же дан законный ход.
Ася была арестована в 1936 году, за две недели до Нового года. За две недели до ареста у нее умер муж Володя, с которым она дружно прожила на Арбатской площади. На его поминках, которые тоже отмечалась в семье, Ася сказала задумчиво:
– В сущности Володя был счастливый человек.
– Почему вы так думаете?
– Ну, никогда в тюрьме не сидел.
Ася была приговорена к восьми годам строгого тюремного заключения, а в 1939 году отправлена на Колыму, на Эльген, ибо природа не терпит безделья заключенных. Но мы не встретились, не списались, ибо Колыма устроена еще и так, что за сорок километров рядом можно проехать через Москву, к тому же я доплыл еще в 1938 году навеки и продолжал доплывать многократно, то подплывая к спасению, то отталкиваясь от него.
Потом началась война. Меня судили в 1943 году, добавили десять и вот в этом безнадежном положении судьба и привела меня в места…
– Повторите, как вас зовут?
Я повторил.
– Где вы родились, где арестованы, надо сообщить… Но такая кость, грязь, цинга…
– Отмоем.
– У вас нет [на Колыме] родственницы?
– У меня нет никаких родственников.
Но санитар был поопытнее.
– У вас нет родственницы по фамилии Гудзь, родственницы Гудзь?
– Нет.
– Я говорил, что это не он, одних вшей там пуд.
Я заснул и проспал еще сутки.
– У вас нет родственницы по фамилии Гудзь? Нет? Сейчас с вами будут говорить…
Москва? Дальняя зимовка? Генеральный секретарь ВКП(б)? Санитар продолжал трясти меня за плечо, и как будто это имя было выше только что перечисленного – Москва, Антарктида, Генеральный секретарь: главный хирург центральной районной больницы для зэка – зэка Валентин Николаевич Траут.
– У вас есть, отвечайте на вопросы прямо и честно, глядите мне в глаза, у вас есть родственница, сестра вашей жены Александра Игнатьевна Гудзь? Слушайте меня внимательно! Родственница эта ищет вас, она находится в сорока километрах от вас. Я могу отвезти ей записку от вас!
Записку? Разве этими пальцами я напишу, могу написать какую-нибудь записку? Я могу писать только кайлом, топором, лопатой. Да и притом все это чушь, чушь.
– У меня нет никаких родственников на Колыме.
Траут в бешенстве перешел на блатной жаргон, на феню.
– Тебя, тварь, в натуре ищет родственница, разыскала, объявилась.
– Табачку дайте скорее.
– После получишь, как сознаешься. К тому же сам не курю, не занимаюсь этим. На вот, соси, тварь.
Кто-то сунул мне в рот окурок газетной цигарки. Я отдышался, затянулся, и в мозг как бы скользнуло новое, не нужное даже для моего иссохшего мозга известие. Известию надо было пробиться через многие препятствия. Речь идет об Асе, Асе – Александре Игнатьевне Гудзь, оказывается, она и есть Ася. Меня заставляли написать записку. Записку! Асе! Смех да и только! А что писать?