Впоследствии эти эстетические наклонности исчезли. По выражению самого Дарвина, он превратился в «машину для извлечения общих выводов из массы фактов». Эта умственная деятельность заглушила остальные стремления тем легче, что они никогда не отличались особенной силой.

По вечерам Дарвин и его товарищи нередко собирались и проводили время довольно весело: пели песни, играли в карты и при случае выпивали – не всегда умеренно.

Об этих вечерах у него сохранилось несколько смущенное воспоминание. Много лет спустя его сын, еще ребенок, спросил его однажды, был ли он когда-нибудь пьяным? Дарвин совершенно серьезно отвечал, что, к стыду своему, должен сознаться, что однажды в Кембридже ему случилось выпить лишнее.

Добродушный, наивный, правдивый, – наклонность выдумывать сенсационные истории исчезла бесследно вместе с детством, – он привлекал к себе сердца всех знавших его и имел много друзей среди студентов и профессоров.

«Вообще, три года, проведенные в Кембридже, были счастливейшим временем в моей жизни, – говорит он в автобиографии, – потому что в то время я был постоянно здоров и всегда в отличном расположении духа».

В 1831 году Дарвин вышел из университета в числе ?? ?????? («многих») – так назывались ученики, кончившие курс удовлетворительно, но без особенных отличий.

Обучение кончилось; предстояло решить вопрос о карьере. Дарвин еще не оставил мысли о духовном звании, но какой он был священник! Природная склонность тянула его к естествознанию, но сделаться ученым, писать книги, печатать работы... – о такой премудрости он и думать не смел.

Счастливая случайность направила его на верный путь.

В последний год своего пребывания в Кембридже он мечтал об экскурсии на Тенерифе. Охоту к путешествиям возбудил в нем Гумбольдт. «Я читаю и перечитываю Гумбольдта, – пишет он Генсло, – читаете ли Вы его? Я убежден, что ничто не помешает нам посмотреть огромное драконовое дерево». [1] «Теперь я говорю, думаю и мечтаю о путешествии на Канарские острова, – пишет он своему другу и родственнику Фоксу в апреле того же года. – Мне давно уже хочется посмотреть тропический ландшафт и растительность, а, судя по Гумбольдту, Тенерифе представляет прекрасный образчик их».

Летом 1831 года Дарвин по совету Генсло занимался геологией и экскурсировал с профессором Сэджвиком, очень известным геологом, читавшим лекции в Кембридже. Вернувшись из экскурсии домой, в Шрюсбери, он нашел письмо Генсло, который сообщал, что капитан Фицрой предпринимает кругосветное плавание по поручению правительства и желает взять с собой натуралиста. Генсло советовал Дарвину отправиться с Фицроем. «Не удерживайтесь какими-нибудь скромными сомнениями, – прибавлял он, – я уверен, что вы именно такой человек, какой им нужен».

Отрешиться от сомнений и недоверия к себе было невозможно для Дарвина; но предложение казалось слишком соблазнительным; он решился принять его. Затем предстояло уломать отца, который был против путешествия, говоря, что оно отклонит Чарлза от духовной карьеры, отучит от спокойной жизни, не имеет смысла вообще и т. д., и т. д. Впрочем, он заявил, что согласится отпустить сына, «если какой-нибудь здравомыслящий человек одобрит его план». К счастью, такой здравомыслящий человек нашелся в лице И. Веджвуда, дяди Чарлза Дарвина, который, узнав о затруднительном положении племянника, вызвался поговорить с его отцом.

После этого Дарвин отправился в Лондон познакомиться с Фицроем. Тут возникло вдруг новое и совершенно неожиданное препятствие. Фицрой был последователем Лафатера; посмотрев на Дарвина, он решил, что нос у него не такой, какой следует иметь путешественнику, и на этом основании хотел было отказать ему. Должно быть, однако, ближайшее знакомство поколебало эту антипатию к носу, потому что в конце концов он решил принять Дарвина. Как человек вежливый, он, разумеется, не высказал вслух своих сомнений, и только впоследствии Дарвин узнал от самого Фицроя, с которым близко сошелся, какая причина едва не разрушила его планов в самом зародыше.