Я начал обдумывать, куда бы «зашкериться», дабы не попадать на глаза дежурному по роте, усатому и бравому сержанту-«черпаку» Леше Долину, если тот решит, а он точно решит, выглянуть из каптерки на «взлетку». Сушилка отпадала по определению. До нее Долин мог добраться настолько бесшумно, что этот способ перемещаться можно было смело патентовать на зависть японских ниндзя. Ленинская комната и ряд других открытых и закрытых помещений также не рассматривались. После не самого глубокого и затратного по времени анализа я не нашел более лучшего места, нежели… туалет.

Туалет, расположенный в другом от каптерки сержанта Долина конце коридора, являлся самой настоящей Меккой. Попасть туда любому из «запахов» с целью справить нужду было пределом несбыточных мечтаний. Туалет в этом здании, отвоеванном в Великую Отечественную у немцев вместе с другой кенигсбергской территорией, давно уже пришел в состояние, при котором он априори не мог бы справиться с потоком моче– и калоиспускания доброй сотни солдат на каждом этаже. Поэтому, по негласным, но сурово действующим правилам, сходить в туалет в самой роте могли лишь военнослужащие, отслужившие более полугода, а это примерно процентов десять от списочного состава. Остальные избавлялись от остатков жидкости и пищи исключительно в уличном туалете во временном отрезке между подъемом и отбоем.

Для маскировки я захватил с собой ведро и швабру с дурно пахнущей половой тряпкой. Но преследовал я совершенно иную, нежели мытье полов и «очек», цель. В туалете располагалась тумба для чистки сапог, где имелись и солидные щетки, и настоящий черный сапожный крем. «Напи#орить» с их помощью мои уставшие от ваксы сапоги до блеска кошачьих яиц на какое-то мгновение стало для меня маниакальной идеей. Выглянув в коридор, я убедился, что могу сиюминутно приступать к осуществлению акта неповиновения.

Маленькая радость на фоне больших неприятностей ввели меня в раж. Незримый кот уже завидовал сапогам, но я продолжал и продолжал наносить крем и двумя щетками растирать его по поверхности. Меня нисколько не заботило, что еще бы чуть-чуть, и крем пропитает насквозь кирзу и переметнется на портянки.

Я сделал всего лишь одно неловкое движение. Его было достаточно, чтобы моя тыльная часть коснулась трубы, которая когда-то подводила воду к писсуарам, а сегодня являлась не более чем декоративным элементом. Дальнейшее подвергло меня в шок. От вибрации труба, которая оказалась незакрепленной, пришла в движение и провокационно «сыграла» по писсуарам. Один из них оказался не прикреплен и предательски, лягушкой, выпрыгнул на пол. Проскочившие за миг в голове надежды, что писсуар не разобьется, не оправдались. Фаянс разбился даже не на две-три части, а в мелкие кусочки.

Кровь нахлынула к лицу, виски запульсировали, в грудной клетке забилось напоминание о том, что у меня есть сердце. «Мама, это небыль, мама, это небыль, мама, это не со мной». Я открыл воду в кране, ледяной влагой протер свою постыдную физиономию, открыл глаза. Разбитый вдребезги писсуар никуда не исчез, лежал на прежнем месте. Сопереживать по «залету» становилось делом напрасным, поскольку в кармане моих галифе совершенно случайно не завалялась аналогичная фаянсовая посудина. Надо было идти сдаваться. Я сделал ряд изменений в декорациях, дабы складывалось ощущение, что я там убирался, а совсем не сапоги драил, и отправился докладывать дежурному про ужасное чрезвычайное происшествие.

По «взлетке» я прошагал уверенно, и только зашкаливающий пульс ударами в виски выдавал волнение. Дверь каптерки была приоткрыта, усатый Леша Долин при свете настольной лампы что-то усердно выводил в журнале. Я сжал кулак, приготовился постучать в дверь, обитую алюминиевым листом.

..По целому ряду причин я пошел в армию несколько позже, в результате чего оказалось, что в казарме оказался всего лишь один человек старше меня. А Лешабыл хоть на несколько месяцев, но все-таки младше. Хороший с ним контакт у меня установился с первых дней по каким-то совершенно необъяснимым причинам. Он лишний раз не прискребался ко мне, я лишний раз не давал ему повода поставить мне «музыкального лося». Даже привычное для сослуживцев «боец» в общении со мной он всегда сменял на протяжное произношение моей фамилии. «Сееееемечкин», не без удовольствия тянул Леша Долин и с прищуром улыбался. С глазу на глаз мы почти сразу перешли на «Леша-Дима», но при людях держали субординацию.

«Да!», – рявкнул Долин из каптерки. «Товарищ сержант, разрешите войти», – справляясь с волнением, отчеканил я. «Заходи, Семечкин!», – прервал меня Леша. Я занес правую руку к кокарде, убедился, что Долин будет слушать меня, не отрываясь от заполнения журнала, и начал доклад: «Товарищ сержант! Минуту назад, во время уборки в туалете, я случайно столкнул трубу, в результате чего от удара об пол был разбит писсуар, одна штука».

То, что лицо Долина покрылось цветом ленинского кумача, стало понятно и до того, как Леша поднял голову. Он прекратил писать, аккуратно бросил ручку и с театральной паузой, которой позавидовали бы лучшие актеры Голливуда, произнес: «Семечкин, тебя сейчас убить или потом? Что молчишь, сейчас или потом? Бл#дь, пойдем смотреть».

По «взлетке» мы шагали быстро, нога в ногу. Я силился объяснить, как это произошло, используя на полную катушку данное мне право называть Долина Лешей. Он молчал, будто спешил убедиться во всем лично. Перед самым туалетом я совершил хитрый ход: пропустил сержанта вперед. Едва попав в сортир, Долин разродился харизматичной тирадой: «#б твою мать Семечкин! Да ты не разбил его, а расколотил! Я думал, его хотя бы можно склеить! #б твою мать, Семечкин! Ты что, х#ем по нему стукнул? Взял и х#ем стукнул?».