Получается, что данные языковые явления, будучи на самом деле аномальными с точки зрения реализации закономерностей системы языка, не являются аномалиями с точки зрения «законов порождения» данного художественного текста – в его художественном пространстве они не только вполне «нормальны», но и представляются единственно возможными в свете концептуализации столь странного «возможного мира», задаваемого художественным текстом, например, «Котлована» А. Платонова или «Старухи» Д. Хармса.

Возвращаясь к исходному для нас рассмотрению феномена художественного текста в парадигме «реальность» – «текст», можно оценить ситуацию следующим образом. Система общенародного языка, ее лексика и грамматика, будучи внеположной художественному тексту, по отношению к художественному тексту выступает как «реальность». Тогда и системно-языковые аномалии в языке произведения, наряду с разобранными выше «содержательными» аномалиями на уровне жанра, героев, сюжета, также должны рассматриваться как аномалии текста только в модусе «реальность», не являясь таковыми собственно в модусе «текст».

Значит ли это, что мы вообще не можем говорить о собственно текстовых аномалиях? Как нам кажется, их все же возможно определить в случаях, когда в произведении нарушаются некие общие принципы текстопорождения.

Это, например, аномальная вербализация текстовых категорий (связность, целостность, единство и пр.), это аномальный ввод интертекста, это нарушения в области субъектной модальности текста (аномальный дейксис, аномалии хронотопа) и пр. Примером такого рода являются повести и рассказы Д. Хармса и А. Введенского, опыты «художественной бессмыслицы» в современном постмодерне и т. д.

Отвечая на вопрос о возможности существования собственно текстовых аномалий, мы должны помнить и о том, что художественный текст – многослойное и многомерное образование, и понимаемые таким образом собственно текстовые аномалии будут аномалиями только в одном плане – а именно с точки зрения структурной, формальной организации художественного текста.

В первом приближении возможны четыре типа соотношения нормы и аномальности применительно к художественному тексту: 1) Языковая концептуализация «правильного мира» «правильным языком» (поэзия и проза реализма, историческая и мемуарная литература и пр.); 2) Языковая концептуализация «неправильного мира» «правильным» языком (фантастика Гофмана и Гоголя, сказки, легенды и мифы); 3) Языковая концептуализация «правильного мира» мира «неправильным языком» (например, сказ Лескова или Зощенко); 4) Языковая концептуализация «неправильного мира» «неправильным языком» (А. Платонов, обернуты, литература модернизма и пр.).

Но при более глубоком рассмотрении дело обстоит несколько сложнее. Это связано со спецификой значения концептов «правильный / неправильный мир» и «правильный / неправильный язык» применительно к сфере художественного произведения.

Очевидно, что для денотативной сферы художественного высказывания понятие «правильности / неправильности» мира не может иметь ничего общего с его онтологической реальностью. В современном гуманитарном знании давно уже никто всерьез не говорит о том, что денотатом (экстенсионалом) художественного высказывания является реальная (физическая и социальная) действительность.

В традиционном логическом анализе языка, восходящем к Г. Фреге, художественное высказывание вообще интерпретируется как высказывание с нулевым денотатом [Фреге 1997]. В таком случае мы автоматически должны считать аномальным, «неправильным» с точки зрения соответствия действительности любое художественное высказывание как продукт художественного вымысла.

Аналогичным образом применительно к художественному тексту нужно уточнить понятие «правильный / неправильный язык». Точно в том же смысле, в каком любое художественное высказывание может трактоваться как аномальное отражение мира, оно может трактоваться и как аномальная актуализация языка. Получается, что любое художественное произведение актуализует и «неправильный мир», и «неправильный язык». Тогда оперирование понятием «аномальность» вообще утрачивает какой-либо методологический смысл.

Нам ближе точка зрения В. Руднева, который считает денотатом художественного высказывания естественный язык, на котором написано произведение [Руднев 2000: 48]. А референтом художественного высказывания является фрагмент виртуального, воображаемого «художественного мира» автора, актуализацией которого является произведение.

В этом случае, напротив, никакой – ни онтологической, ни логической, ни языковой – аномалии не содержит такое высказывание, как Наш звездолет взял курс на созвездие Кассиопеи, которое, строго говоря, ничуть не более фантастично, чем Все смешалось в доме Облонских. Ведь «художественный мир», актуализованный обоими этими высказываниями, может быть осмыслен как нормальный, мотивированный, с отсутствием нарушений в сфере причинно-следственного детерминизма.

Поэтому «неправильным миром» будет лишь такой возможный «художественный мир» текста, который не соответствует в сознании читателя некоему эталонному «прототипическому миру», существенному для культурного самосознания данного этноса или социума – проще говоря, не вписывается в «логику вещей».

Причем «прототипический мир» не существует в реальном мире. «Прототипический мир» задан как коррелят реального мира в концептуальном пространстве. Он представляет собой некую совокупность коллективного опыта, определенных представлений о том, как бывает или могло бы быть [Вежбицкая 1997] при отсутствии нарушений рационально верифицируемых связей и отношений между элементами в заданных (жанром или интенциональными установками) условиях существования.

Этот подход оставляет в рамках «правильного мира» художественный мир романов Достоевского, где вся «чертовщина» рационально мотивирована, но выводит за пределы «правильного мира» фантастику Гоголя («Портрет», «Нос», «Вий»).

Понятию «прототипический мир» в сфере языка соответствует понятие узуса, речевой практики этноса, в которой в общем и целом адекватно реализуются системные закономерности родного языка. В этом смысле не будут, например, считаться явлениями «неправильного языка» разного рода тропы, метафоры, другие стилистические фигуры и приемы, модель которых закреплена в культурном сознании и, в силу этого, имеет потенциал рациональной осмысляемости.