Шрифт:
Если вернуться к моей истории – мне было ясно, что моя няня немка сумела засунуть мне в голову несколько выражений, которые мне так помогли. Потом были слезы. Немцы начали рассказывать друг другу о своих, и они не знают, живы ли они, потому что почта не ходит. Меня это все не интересовало, я хотела спать. Меня накрыли мехом и говорили обо мне, как о ком-то, кого не существует.
– Куда отвезем эту девочку? – спрашивали они себя и кучера.
– В больницу? Куда?!
– Девочка вот-вот умрет. Отвезите ее в больницу.
Этот диалог бегло продолжался с обеих сторон. Я спала. Сани остановились. С меня сняли мех, и я начала дрожать от холода. Я увидела красивые деревянные ворота и большой колокол рядом.
– Это церковь?
– Нет, – ответил мне кучер. – Это больница. Зачем тебе нужна церковь?
Высокий офицер громко позвонил в колокол. Ночь, все спят. Слабый свет в боковом окне. Второй офицер спустился и ударил прикладом автомата по двери, готовый выломать замок. Вдруг вся их мягкость исчезла. Я увидела, что они настоящие немецкие офицеры. Я почти потеряла сознание. Дверь открылась. Жуткими криками они сообщили медсестре, что у них есть больная немецкая девочка, и что они приедут завтра ее проведать. Если ее не найдут, то сожгут больницу. Меня переводят в приемную, укутав меня овчиной. На стене я увидела календарь. Число: 29 декабря 1941. Два дня до нового года.
– Что будем делать с немецким гаденышем?
– Оставим ее здесь на ночь, к утру замерзнет.
Я лежала на деревянной лавке. Смотрела на число на календаре. На трубе под календарем выросла сосулька, которая когда-то была водой. Она выглядела как рог, который вырос из крана.
– Но они сказали, что вернутся и сожгут больницу. Это не шутка. Мы можем потерять больницу, если они вернуться.
– Да ну, они не вернуться! Что им до этой девочки? Она и так наполовину мертва.
Несмотря на то, что мои глаза были открыты и ясны, они решили, что я не выживу. Они собрали свой инструмент, которым перед этим пользовались, и положили его на поднос. Я поднялась с лавки и прокричала:
– Я не немка. Я не немка! Я настоящая русская девочка! Мои родители пропали. Не оставляйте меня! Позаботьтесь обо мне. Я вам помогу. Я знаю много языков.
– Как тебя зовут?
Две потрясенные медсестры смотрели на меня, сняли с меня красную шапочку, увидели мои светлые волосы, коротенький носик, круглые, широко раскрытые от волнения глаза. Их сердца наполнились жалостью.
– Как тебя зовут, девочка? – спросила одна из сестер, совершенно потрясенная.
– Татьяна Петренко, – я ей ответила звонким голосом.
У меня в классе была девочка с таким именем. Я не знаю, что с ней случилось.
Я поступила в больницу. Моя судьба определилась.
10.
Больница спит. Не слышно ни звука. Сестры решили перевезти меня в родильную палату. Они объяснили мне, что это единственная отапливаемая комната в больнице. Они уложили меня в кровать без матраса и без подушки. Не вижу, где я нахожусь. Нет света. Вдруг они входят с горящей свечой. Все очень странно. Они меня не раздели, только укрыли овечьей шкурой, которую оставили мне немецкие офицеры. Они поспорили между собой, зажечь ли керосиновую печурку. Зажгли. Уснула.
Я просыпаюсь, комната полна света. Возле меня стоит светловолосая красавица в белом халате. У нее на шее стетоскоп. Две сестры рассказывают ей всю историю моего прибытия и все детали в полный голос. Говорят по-украински. Я понимаю каждое слово. Врач говорит:
– Я буду говорить с тобой по-русски. Как тебя зовут, девочка?
– Татьяна Петренко, – декламирую я.
В моих ушах еще звучит голос настоящей Тани Петренко, когда она себя представляла в классе.
– Я Людмила Александровна. Сколько тебе лет?
– Я большая.
– Я вижу. Ты очень большая! Как же ты попала в такую беду?
Я опять декламирую свой старый рассказ: мои родители погибли в бомбежке, когда они сели в поезд, который уничтожила бомбежка. А я осталась на перроне одна (никто до сих пор не возражал против моего рассказа)
– Вы меня оставите здесь?
– Конечно! Пока ты не будешь совершенно здоровой.
Людмила Александровна выходит и начинается «главная чистка»! Сестры меня моют, бреют мне голову, дают мне горшок. Моют меня горячей водой и стиральным мылом. Они меня сажают на стул, завернутой в полотенце. Приносят матрас, белые простыни и подушку. Начинаю плакать. Белые простыни. Вспоминаю свою кроватку.
– Не реветь! Сейчас будем смотреть твои ноги.
– Это больно!
– Ничего не больно! Мы тебе намажем ноги жиром.
– Замерзла до костей!
– Я не уверенна, что это останется.
– А если останется, так что?!
– Нет… русская девочка из Бесарабии… ты не видишь! Говорит на очень правильном русском языке… наверно из богатых?!
Я понимаю, что моя судьба решена. Не будет у меня пальцев ни на руках, ни на ногах. Боюсь этих сестер. Они ведут себя хладнокровно, но я думаю, что они видят во мне новую тягость к их тяжелым заданиям, которые они выполняли до сих пор.