Утонувшая память: Стихи разных лет

Аннотация

Известному поэту и романисту Вадиму Фадину издавна дорога и близка традиция Серебряного века. Его стихи – это философские размышления о человеке и связи времён, о современности и прошлом, об искусстве и любви. Они привлекают острой отточенностью мысли и тематической широтой.

ИЗ СТИХОВ 1963–1977 «Как необычно зренье поутру…» Как необычно зренье поутру! Мне детский мяч – планета небольшая; там девочка затеяла игру, пытаясь устоять на шаре. Ей стоило качнуться лишь слегка — и начал шар неверное движенье. Не задержу его – скользнёт рука, не догоню (смешное положенье), в песке увязну: экая напасть! А мяч – в пути, неровными кругами. Она ж – довольна. Чтобы не упасть, переступает цепкими ногами по шару, глобусу, по маленькой Земле, встаёт босой стопой, не разрушая, на горы, крыши, куклу на столе, на девочку, стоящую на шаре. 1970 «В полночь над погасшими огнями кафе…» В полночь над погасшими огнями кафе, над квартирами спящих и сонных, над авто, построенными в каре, восходит чёрное солнце. Тени коротки, ярок невидимый свет, парадные залы пустеют, пустеют, наши женщины ждут в одиноких постелях, но машинки стучат, и за перьями тянется след. Скоро женщины ждать устают, ими проклята чёрная наша звезда, их под солнцем другим ожидает уют — наших женщин уносят, гремя, поезда. Есть жестокий закон: не задержишь движенья планет. Убегут поезда, рухнут шторы в соседней квартире, на часах до предела опустятся гири, на бумагу польётся невидимый свет. 1963 «Мерно качается маятник…» Мерно качается маятник, неустойчивый, пьяненький, считает детей маленьких — каждому дать по прянику. Каждому, каждому, каждому… Они же кричат: «Покажем ему!» Не обращает внимания: «Пусть…» Но маятник – это мой пульс, переключает мысли: «минус – плюс, плюс – минус», – бьётся в виске, плюс – от простуды к весне, минус – как справедливости лепта, как в кино озорная лента, запущенная с конца, и так – по кругу; но где же исход кольца? Плюс: люблю подругу, а потом – назад, круто. Для чего включают минус? Ждёшь: убьёт или канет, минет? Плюс – словно Божья милость — кажется, выпадает реже, а его ещё надвое режут, множа минусы, минусы… Кто-нибудь, защити, смилуйся, оставь одни плюсы, так мне хочется. А он: «Тогда всё кончится». 1965 «Над вокзалом – паровозные басы…» Над вокзалом – паровозные басы, печальные, словно я умер. Над площадью, обезумев, восходят круглые часы, временем полны, к себе притягивают взгляд, но никто не видит луны — в толпе её не хотят. Им – луна? Не нужна. Спешат – к вагонам, часам, перронам, перинам, жёнам, их руки скользят по перилам, вниз, скорее, в ад, в туннели, это они в казённых шинелях заполняют проёмы дверей: проёмы становятся меньше, и луна – не видна, осталась за дверью, а толпа холодна, не верит ни в Бога, ни в женщин. Толпа – в драке у кассы; ещё немного – завоюет планету. Что мне делать – встать с указкой, крича: «Смотрите – Луна!» — прохожих ловя за полы? А они не идут на споры. Среди них нет поэтов. 1965, Тюратам «В странных одеждах…» В странных одеждах — в колпаках, пелеринах, в панталонах, плащах и тогах встречались мне пилигримы на наших разбитых дорогах, а потом оседали в городе странники, странницы, и в итоге… Лучше молчать об итогах, потому что, уже не гордые, они лишались странности, надевали пиджачные пары, как в казарме, садились за парты… В странных мыслях, во снах, в разговорах встречались мольбы, откровения, внезапные мне признания, но кто-то знаки препинания менял на знаки преткновения, сгребая прежние в ворох, и мысли становились пресными, и затихали страсти; калики, ненужно трезвые, рыдали по прошлой странности. 1965 НА СМЕРТЬ АХМАТОВОЙ С неправдой власти я ещё не свыкся, ещё не свыкся с ложью похорон, когда тайком несут на берег Стикса и шёпотом зовут: «Харон! Харон!» — и лодочнику: «Лишних не берите, смотрите в оба: смерть слепа… Гребите!» — ведь позади блуждает в лабиринте, спеша проститься, скорбная толпа; она – нескоро, выйдут – единицы, а берег тих уже, и лодки с телом нет, как будто вновь хотел уединиться, уйти в себя, как в жизни мог, поэт. Нас гонит стража над обрывом голым, чтобы не дать сойтись толпой опять, по одному – не поделиться горем, последних откровений не узнать. 12 марта 1966 «Босые девчонки с соседней фабрики…» Босые девчонки с соседней фабрики бегают в дождь по лужам глубоким, а большие учёные мастерят из бумаги кораблики и бумажные самолёты пускают из окон. Кораблики терпят в лужах крушения, самолётики чертят в воздухе линии, а большие учёные находят решения древних задач, прочитанных в ливне. 1967 КАРТИНЫ ЧЮРЛЕНИСА «Истина» Что – истина? в руке – разящий меч? сверкает сталь — и долго ли до крови? как соблазнительно: один лишь взмах – и с плеч, и как легко: сама свершит – и скроет. Что – правда? осторожный луч? не острота, но – пламя золотое? как разыскать? – не видно из-за туч; как избежать? – чревата слепотою. Надежда ослепит – тогда всему ты царь. Свет скипетра пусть призрачен, но жарок. В руке горит и плавится янтарь — простой свечи малюсенький огарок. «Весна» Перед концом зимы не должно ждать тепла, оно, быть может, обернётся ложью; еще сто раз осколками стекла мороз усеет наше бездорожье. Неверен преждевременный успех, какой проходит быстро, без последствий. Молитесь в марте, чтобы выпал снег — хоть лёд, хоть снег, но лишь бы знать: последний. Бывает март ненастней ноября, но мокрый ветер серыми руками в колокола звонит без звонаря, не холод – беспокойство предрекая. Колокола трезвонят невпопад; по ком – они, и о какой напасти? Когда же он, последний снегопад, когда оно, желанное ненастье? «Дружба» Дружба – яблочком по глухой тропе, по твоим следам и в густой траве, и в толпе, в молве, и по дну – в реке; дружба – солнца шарик в твоей руке, не условный знак, не печать-кольцо, а волшебный свет на твоё лицо, а особый дар, Божья благодать… Горячо в ладонях звезду держать. «Сказка» Легко и страшно верить в сказки; сойдёшь с ума за полчаса, приняв – с оглядкой и с опаской — простую веру в чудеса. Принять? Но ведь нигде на свете… доселе – ни в одной из книг… Вот если б так, как могут дети: вообразить счастливый миг, чтоб сказки – в ум, как в землю – семя, чтобы как в сон, как ствол – в кору, в несуществующее время уйти – в волшебную игру. Вот мальчик – оживил игрушки, а в мире – солнце и покой, и одуванчик-погремушка поднялся над его рукой. Он – в сказке, мальчик, в небылице, он не поверит никогда, что с неба чёрной хищной птицей неслышно падает беда. «Стрелец» Беду не ищут – на ловца сама летит случайной птицей, и нелегко оборониться при всём умении стрельца. Пускай настороже стрела, но бой – задача непростая, когда нельзя в залётной стае узнать зловещие крыла, когда никто не подал знак, чтобы уменьшить степень риска, когда недопустимо близко (в дверях!) распознаётся враг. И схватка – вдруг. Так – без конца: ждать вероломства и подвоха, судьбу ловцов принять без вздоха — рождённым под звездой Стрельца. «Похороны» Последний, лучший всплеск закат рассыпал медью в глубине долины: единый луч, но отражён – стократ? Вдобавок, странно двигалась картина: свет близился, играя, как ручей в далёком русле, а заря уснула лишь на зелёных головах свечей торжественного строя караула. На самом деле этот светлый вал был шествием со многими огнями, как если б разгорался карнавал, а музыка – отстала, будет днями. Я ждал, что вскоре вспыхнет фейерверк, сполох на небо бросит каждый факел. Ход приближался – свет, как будто, мерк из-за того, что всякий тихо плакал. Фигуры были скорбными вблизи, чадили факелы – мне разглядеть давно бы! — и, зыбко очертанья исказив, бросали блики на убранство гроба. 1967–1970 «Всё – позже будет. Всё случится…» Всё – позже будет. Всё случится, и слабость женская придёт: тебе поможет мой приход от прежней силы излечиться. Ты, подчинясь моей победе, своей нечаянной судьбе, совсем забудешь о себе — не станешь думать о побеге. Любовь придёт – и с ней не сладить, её изведаешь сполна. Не говори, что ты сильна: тобой уже владеет слабость. 1963 «Моей любви мешает разум…» Моей любви мешает разум, он заставляет выбирать и ждать… Едва дождусь, как он меня опять удержит, глянув леденящим глазом. Капризных слов и шуток женских не оценить холодному уму; ну как сказать, ну как внушить ему, что я везде встречаю совершенства? Октябрь. Ум сильней сжимает кольца — оковы разума шершавы и тесны. Ах, музыканты, спите до весны — пока не зазвенят под снегом колокольцы. 1967 «Испытания трудной судьбы…» Испытания трудной судьбы прекращаются только во сне; это – после долгой ходьбы прислониться к стене или босым войти в ручей: вода снимает боль, вода – вон из ссадин соль — лучше любых врачей, с губ – соль, пусть глоток мал. Но всё. И не верь в её гладь: вода – не лучшее из зеркал, не смотрись: себя не узнать. Жесты, взгляды, движений ход в отражении неверны. Может быть, и ласка волны потому утешает, что лжёт? 1968 «Единственный взгляд – и узнал…» Единственный взгляд – и узнал, что это и чьей руки — из тысяч нарисованных лиц: этот неправильный овал и пустые – поменьше – кружки в штрихах ресниц — мой портрет, нарисованный от меня тайком, нарисованный на земле мелком девочкой рядом с сеткой классов. Белое на сером – минимум красок. Так взрослых рисуют дети, так они рисуют старших — скучных, строгих, уставших — везде на свете, а потом прыгают из квадрата в квадрат нарисованной клетки милые детки – с утра, до вечера длится. А взрослые ходят по своим лицам: из лужи – на лицо – следят. 1968 ЗЕРКАЛА 1 Несовершенно хрупкое стекло: чудесная прозрачность взгляда предполагает и прозрачность мысли, и отражённый луч не сохранит секрета красоты. Поэтому-то древние царицы, оберегающие тайны совершенства, предпочитали зеркала из бронзы, как лжи предпочитают недомолвки. Язык металла крайне скуп, но честен: вот, Нефертити умерла — и бронза потускнела. 2 Вместе с людьми умирают их отражения в глубинах несчётных зеркал. Значит, мы уйдём даже из мнимых миров. Может быть, для того и занавешивают зеркала, чтобы не видеть спин уходящих людей. 3 Ход времени – престранное теченье — заметен глазу только в зеркалах. Иная жизнь проходит беззаботно, но стоит лицом к лицу остаться с отраженьем, как обнаружишь новые тревоги, которые грядут когда-нибудь, а может быть, – наутро. 1967 «Живые стены обсерваторий…» Н. Паперно Живые стены обсерваторий раздвигаются, как губы при звуках слова, ясный глаз, вытянувшись из логова, утопает в зимнем просторе, и, сложной системой стёкол уменьшены, сведены в единую точку, в глазах астронома удивительно точно звёзды опять рисуют женщину. 1964 «Ноль не значок…» Ноль не значок — извечное начало, чужой зрачок, расширенный ночами, ослепший глаз, что тянет без добра ревнивый взгляд на нас из давнего вчера, ноль – стёртое лицо и воплощенье дырки, и страшное кольцо, чтоб зверю впрыгнуть в цирке, в стволе ружья – просвет, и снова – глаз стрельца, и чьей-то жизни след с начала до конца. 1969 «Настало время белого коня…» Настало время белого коня. В ночь снегопада всё переменилось, как будто гнев сменила всюду милость и стужа выбелила капище огня, и шахматный недобрый и надменный владыка чёрных, голову клоня, сдаёт свой трон: назрели перемены — настало время белого коня. 1965 «Крещенские морозы на дворе…» Крещенские морозы на дворе, и скоро Сретенье, и далеко до лета, и голос глух, глаза болят от света, и неподвижно время в январе. Начало года – время долгих дней. Календарей ничтожные осколки и сладкий дым, когда сжигают ёлки, и милый лепет, ставший холодней, — вот что тревожит, вот что тормозит движенье гирь в какой-то важной башне; в воротах застревает день вчерашний, как жалкий гость, забывший честь и стыд. Невыносимо бремя долгих дней, но каждый год в одну и ту же пору раздумьям уступают разговоры… Зима уйдёт – и что грустить о ней? 1970, Тюратам «В беде не оторваться от земли…» В беде не оторваться от земли, а в поднебесье жизнь легка, ведь никогда, как корабли, не сталкиваются облака, как самолёты, в спешке, в тесноте, воздев обрубок бывшего крыла, рассыпав пассажиров и – дотла! Но иногда мне всё же снятся те аварии безмолвных белых масс, когда два облака столкнутся – и на дно, любовниками – в жаркое одно… И птичьи перья сыплются на нас. 1969 «Мы видим только части облаков…» Мы видим только части облаков, всё остальное скрыто в синем и тёмно-фиолетовом стекле. Как безопасно бегать по земле: споткнёмся, упадём, но ведь не сгинем при свете спичек, фар и маяков! А в небе айсберги несут мою беду — невидимые грозные громады усеяли вечерний небосклон. Безумна скорость. Мчусь, как под уклон, не замечая никакой преграды; ещё момент – коснусь и пропаду. Ещё момент – и гром из-за угла, и свист свинца так непривычно близко, и скрежет крыльев о подножья туч, и радио: «„Титаник“ сверзся с круч»! Мне б жить внизу– без страха и без риска, но для чего же режутся крыла? 1970 «Нелепо быть похожим на Христа…» Нелепо быть похожим на Христа и знать: никто не замечает сходства, и думать: ах, какое в мире скотство — не знать меня – какая темнота! На Господа я вовсе не похож, и нет во мне ни капельки святого, но что же вслед – ни взгляда и ни слова, когда по людной улице идёшь? 1971 «Но почему же слава – без суда?..» Но почему же слава – без суда? А вдруг ошибка – этот груз на плечи? Незваная нелепая беда, как грех без наказанья и стыда, нагрянет в дом – и откупиться нечем. Мне скажут: слава вовсе не страшна — пускай придёт, пускай целует в губы. Жизнь прежняя покажется скучна, и постепенно надоест жена, и наконец талант пойдёт на убыль. И не бывает славы навсегда, она, как снег, нежна и уязвима: едва спугнёшь – исчезнет без следа, ищи потом до Страшного суда, проси и жди – пройдёт спокойно мимо. 1971 «Часы и варианты сочтены…» Часы и варианты сочтены в любой игре, но что за наслажденье предугадать в порыве вдохновенья движения противной стороны! Немалый труд – продумать все ходы от часа сна до точной даты старта… А риск огромен: так ли лягут карты? С плохим раскладом близко до беды. Табачный дым и споры до утра. Куда ни глянешь, чинно и устало над картами колдуют генералы: ведётся в мире скверная игра. 1971 «Затянулась игра, но не станешь же срок…» Затянулась игра, но не станешь же срок устанавливать всякой азартной забаве, и минуты считать здесь один только вправе — под зелёным столом несчастливый игрок. А бывает, не карты, а пир до утра, и в разгаре гулянки не кажется странным, что под нашим столом спит напившийся пьяным; он проспится и выйдет – такая игра. Я берусь за работу, луна за стеклом, я – один над голодным пространством блокнота, говорю сам с собой, увлекаясь, но кто-то, я уверен, сидит у меня под столом. 1971 «Смешно бояться акробатов…» Смешно бояться акробатов, но испытаешь тёмный страх, столкнувшись где-то у Арбата с идущим на босых руках загримированным мужчиной; он не бандит и не солдат, но страх без видимой причины сильней обычного стократ. Среди вещей различной формы взгляд тронет ту, чей странен вид, и отклонение от нормы встревожит и насторожит, и кто-то праздный, на прогулке, однажды среди бела дня со мной столкнётся в переулке — и отшатнётся от меня. 1971 ПРОТИВОСТОЯНИЕ МАРСА Приходит время противостоянья, и кажутся доступными миры, которые находятся за гранью реальности, желаний и игры, и кажутся невечными законы: приди – любой, нарушь их, измени; волшебным фонарям иллюзиона, как звёздам, люди верят в эти дни и жаждут роли в новомодном фарсе, чтобы на сцене обсудить вопрос о власти: есть ли власть на Марсе? — и спорят увлеченно и всерьёз. Потом проходит время наблюденья, и спорщики торчат себе в пивной, подчинены закону тяготенья и власти, ощутимой и земной. 1971, год Великого противостояния Марса «Взгляните на ладонь свою, взгляните…» Взгляните на ладонь свою, взгляните — там линии ума, любви и силы; она способна затенить светило, хотя бы и стоящее в зените, все звёзды скрыть под силу ей, однако что проку в ней, её ничтожна помощь, когда в лесу попробуете в полночь смотреть из-под ладони в гущу мрака. 1971 «Был грех, связался с чудаками…» Был грех, связался с чудаками, теперь – не брошу, не уйду; они же – под лежачий камень пустили воду, на беду, и я не предскажу исхода их безалаберной игры: быть может, в ясную погоду вода сорвётся вниз с горы, зальёт корыта и колодцы, на тропы нанесёт песку, а может, камень повернётся, дав путь ничтожному ростку, и книги старые иначе читаться станут, чем всегда, раз вышло так, что под лежачий под камень потекла вода. 1971 «Я в эту зиму не поехал в горы…» Я в эту зиму не поехал в горы — мешала деловая кутерьма, — и постепенно опостылел город: у нас была бесснежная зима. И прошлый снег я помнил очень слабо, но лыжи приготовил всё равно, но снежные подтаявшие бабы стучались в освещенное окно и подражали голосам метели, и хоровод водили за стеклом, привлечены то ль белизной постели, то ли домашним гибельным теплом, потом шептались у закрытой двери и до утра меня лишали сна, хотя в них и не позволяла верить сухая равнодушная весна. 1972 «Вот – следствие влияния весны…» Мике Вот – следствие влияния весны, тепла лучей, скользящих ночью с неба, нехватки витаминов или снега: мне снятся фантастические сны. В них странные живые существа приходят в дом и спать мешают лаем, враждебны мне, хотя они, я знаю, со мной в какой-то степени родства. Ночь напролёт стараюсь их прогнать, очиститься от тяжести и скверны, но что-то, видно, делаю неверно, и твари возвращаются опять, глумятся, ржут, и лишь при свете дня уходят, всё же, в запертые двери… И тотчас ощущение потери до вечера вселяется в меня. 1972 «Святые Марина и Анна!..» Святые Марина и Анна! Читаю стократ жития. В словах отражается странно грядущая ноша моя. Не нужно прямого примера — следов не отыщешь нигде, и не подражанье, а вера одна помогает в беде. Пусть будет их мудрость сохранна… За дерзость, о Боже, прости! Святые Марина и Анна, храните на крестном пути! 1976 «Когда конец работы близко…» Когда конец работы близко, надолго не суши пера: вдруг завтра – тёмная пора? Нельзя измерить степень риска, какую требует игра. Вдруг, в полушаге от победы — полны чернильницы воды? Вернёшься на свои следы, а путь по собственному следу — круг не почёта, но беды — в барак сомнительной больницы, где ночью – гвалт, а в полдень – тьма (в моем понятии – тюрьма…), где будут принуждать лечиться врачи, сошедшие с ума: пытать бессонницей и жаждой… В уме – побег, пурга, леса; пойдёт дурная полоса — всё оттого, что я однажды прервал письмо на полчаса. 1972 «Над городом плыли сигналы отбоя…» Н. Тарасову Над городом плыли сигналы отбоя, и, следуя чистому звуку трубы, народ поднимался из долгих забоев, не зная дальнейших изгибов судьбы, и в дом человека с тяжёлой судьбою, как будто забыв о конечности дня, однажды друзья пригласили с собою, желая больших перемен для меня. Мы в двери ввалились весёлой гурьбою, считая, что просто: попасть без стыда в друзья к человеку с больною судьбою, что если его затрудним – не беда. Хозяйка спасала свой дом от разбоя и, перед решимостью нашей слаба, сказала нам: «Сердце даёт перебои… Он вам не поможет… Такая судьба». 1976 «За роспись храма не проси наград…» За роспись храма не проси наград, довольствуйся случайною монетой… Пренебрегая доброю приметой, ты, всё-таки, пока глаза глядят, скорее – прочь, в леса, до края света… Пускай столицу обессмертит храм, твой княжеский, невиданный подарок. В твоей землянке – восковой огарок, горбушка хлеба, невозможный хлам и мутный очерк бесполезных чарок, и тонкий контур – чёрным по стене, трепещущий в неверном освещенье, он – память о недавнем озаренье, о храме, о свободе, о цене спасения не головы, но зренья. Когда-нибудь твой след сотрут дотла, пройдёт нужда вопроса и ответа: твоя боязнь, твоя болезнь отпета! И дерзко зазвучат колокола собора, что возник у края света. 1972 «На севере и вольность сходит с рук…» На севере и вольность сходит с рук, да вот дорога – долгая морока: и в снег, и в темень, за Полярный круг, в последнюю обитель скоморохов. Как своего, туда зовут шуты; у них – весна и половодье шуток. Успеть бы поумнеть до темноты не завершённых в полугодье суток. Гуляет слух: там – край зимы и край земли, и частые сполохи; но мне сулят: «Увидишь русский рай», — бежавшие от казни скоморохи. Там с головою кану в старину, от вольной речи грустью захвораю, домой пойду, как ходят на войну, когда не время поселяться в рае. 1972 ЗАКРЫТЫЕ ГОРОДА В ответ на вечное «куда?» я в воздухе неверный абрис черчу рукой; я без следа всегда летаю – в города, которых зашифрован адрес. В следах – кто нынче знает толк (равно – во снах или в вопросах скрещенья судеб)? Старый волк, пусть ищет, если путь – как шёлк: вся жизнь – на крыльях и колёсах. Лечу, и мучает, как бред: закрытый город – вот нелепость; рождён тому уж много лет — нет в адресе, на карте нет, да полно, если эта крепость и на земле? Контрольный пост, за горизонт – ряды колючей казённой проволоки? Прост строй домов. А где – погост и лавочка на всякий случай? Смешно приметы старины искать в кварталах общежитий или в домах людей войны; лишь человек со стороны способен ждать таких открытий — иных открытий долог ряд: забава – скудные витрины, скучая, изучать стократ… Когда в толпу направишь взгляд, сплошь – одинокие мужчины. 1974 «Башмаки растеряв на гаданье…» Башмаки растеряв на гаданье — босиком на жестокий мороз… Я в Крещенье застрял в Магадане, словно к снегу ступнями прирос. Там, боясь захворать, самолёты собрались в неподвижный кружок, будто ждали смиренно кого-то, кто б огонь в лётном поле разжёг. Так случилась беда, так случилось, что внезапно накрыла пурга. Все сдавались – в расчете на милость или на пресыщенье врага. Мы, нечаянно сбитые в лагерь, по утрам приникали к стеклу, чтоб увидеть, как жёсткие флаги всё еще улетают во мглу, и бесцветная муть небосвода означала в такие часы перспективу лишенья свободы возле взлётной глухой полосы. Было слово красивое «рейсы» далеко, как семнадцатый год… И везде по России у рельсов пропадал терпеливый народ, кто куда – хоронить, на базары, от жены, от тоски – за моря. И ломились вокзалы, вокзалы, лагеря, лагеря, лагеря. 1976 «Безумие – защита от тепла…» Существует технический термин – теплозащита. Безумие – защита от тепла или – любви, как если бы избыток возможен был, как будто пережиток при непогоде – добрые дела. Среди зимы – защита от добра? Быть может, есть такой предмет науки. Но кто-то мне отогревает руки среди обледенелого двора. Меня заводят в незнакомый дом, поближе к печке придвигают кресло, готовят чай: тепло уже воскресло, течёт беседа. Суть, однако, в том, что мне для испытания души навязана к зиме теплозащита — тулуп, где все отдушины зашиты (для опыта все средства хороши): я защищен от блага очага, я защищен от чьей-то тёплой речи; защита, угнетающая плечи, хранит от друга, как и от врага, и безразлично, падают слова или на ветке каркает ворона. Мне – от тепла глухую оборону держать – и не подбрасывать дрова. И видно: по ту сторону стекла кого-то греться силой тащат черти… Безумий много – от любви до смерти. К чему ж ещё – защита от тепла? 1977 «Удобный образ мира – три угла…» Удобный образ мира – три угла, как будто есть углы добра и зла и разума – деление несложно, и это всё была бы ложь, но видны в теченье жизни три узла. Любой – распутай, но не разорви, не разруби, как сделает и школьник, нарисовав обычный треугольник — фигуру преткновения любви. Фигура преткновения труда — прямая; с ней, однако же, беда — ей противопоставлен сложный узел: напряжена системой тяжких грузил, нить в глубине растает без следа. Все линии сойдутся впереди, их начертить – рука вольнее ветра. Отпразднуешь ошибки геометра, лишь узел совести не береди. 1977 «Что за проводы? Раз – навсегда…» Что за проводы? Раз – навсегда? С глаз долой – и отбой, слава Богу? Только странно раскисла дорога и от горя горят провода. Никогда не проститься навек, нужных слов не вместят телеграммы, и любая дорога упрямо в прежний дом приведёт на ночлег. В старом доме – уют и тепло, и, не помня о времени года, захочу, чтоб была непогода на дворе – чтобы долго мело. Не смутит завыванье трубы, чей-то бег по грохочущей жести. Растеряв нехорошие вести, где-то навзничь полягут столбы. 1973 «Мимо окон, оступаясь в снег…» Мимо окон, оступаясь в снег, проплывает пьяный человек. Еле-еле – шапка на затылке. В безнадёжных поисках бутылки он забрёл в какой-то прошлый век. Денег в доме снова ни гроша, век проходит мимо, не спеша, нет нужды в особом просвещенье; дело только в лёгкости верченья — как на острие карандаша. Вольность мысли кажется близка только меж застольем и постелью, и у горла копится тоска верным обещанием похмелья в безнадёжных поисках куска. 1977 «Мороз давно рисует по стеклу…» Мороз давно рисует по стеклу, и облака никак не сходят с неба. Иду бродить до вечера по снегу, вконец истосковавшись по теплу, надеясь: улыбнётся во дворе мне девушка, закутанная в шубку, и ласково переиначит в шутку мои слова о чёрном ноябре. А может быть, другая подойдёт и скажет, слог растягивая длинно, что был мороз и вот сладка рябина и на исходе високосный год. 1972 ИЗ КНИГИ «ПУТИ ДЕРЕВЬЕВ» «Я могу написать проливные стихи…» Я могу написать проливные стихи, те, которые пахнут полынью и мятой, те, в которых поют по утрам петухи и лоснится ковыль, сапогами примятый. Я могу написать снеговые слова и стихи сине-бело-зелёного цвета, те, в которых у ели бела голова, а над нею – по-прежнему синее лето, и матёрые ели – отцы, пастухи — гонят стало зелёных ельчат по оврагу. Я могу написать в четырёх измереньях стихи, но нигде не достану такую бумагу. 1962 ФОРМА ВОДЫ Тени имеют форму людей и форму ступней – следы, и мы замечаем, что наши идеи имеют форму среды. Воде диктует форму сосуд, свободу её крадя, а верную форму воды несут лишь круглые капли дождя. И если отпустят дождь или гром мысли из наших голов, мы их увидим в небе своём в виде воздушных шаров. 1964 «Я – житель города…» Я – житель города. Ни разу не видел, как растут подснежники. Я видел, как лежат булыжники, и знаю, где лежат бумажники, но не узнал нехитрой нежности, под снегом спрятанной от глаза. А в городе растут насмешники и, как ростки под талым снегом, скрывают теплоту под смехом. 1964 «Деревянные игрушки…» Деревянные игрушки прямо с машины свалены в угол, одинаково беспомощные, смешные, похожие друг на друга. Девушка, не похожая ни на кого, единственная для тебя, дарит тебе ни с того ни с сего одного из этих деревянных ребят. Человечек, пришедший из лесов, из страны зелёных игл, внезапно обретает лицо, становится твоим идолом. Единственный твой божок, как никто другой, как никто любой, от случайностей тебя бережёт — и тебя, и твою любовь, и ты забываешь, что где-то на складе, грубо в корзины накиданы, лежат не проданные за день точно такие же идолы. 1963 «В тайге живёт смешной народец…» В тайге живет смешной народец; бывает, в сумраке лесном копнёшь, и вдруг в руке – уродец, нелепый добродушный гном. Вот ручки-крючки, ножки-плети, а голова – в земле, в траве, но знайте: тайны долголетья хранятся в этой голове. Корявые тельца женьшеня не рвутся в наши руки лечь и учат нас долготерпенью, умело избегая встреч, а вы – найдите их, сумейте, пусть незаметен лёгкий след — ищите, ведь секрет бессмертья для них давно уж не секрет. Их можно услыхать случайно: шуршат, шуршат из-под пенька друг дружке — всё про эти тайны… А мы – не знаем языка. 1968 ЦАРЕВНА-ЛЯГУШКА Зачем ты сожгла мою кожу? Удобную, добрую кожу, которую спрятал я плохо? Вот в зеркале я – непохожий, как будто случайный прохожий: чужой, неуклюжий и плоский. Теперь мне не стать уже прежним, надолго останусь любимым — покорным и трезвым, и пресным, а прежним – лишь где-то в глубинах. И ты не осталась такой же: другая – неуловимо. Ночами тоскую по коже, в какой ты меня не любила. 1965 «Дерево с рыжей девчоночьей чёлкой…» Дерево с рыжей девчоночьей чёлкой горячие взгляды бросает лукаво. Горящее дерево машет руками и пальцами громко щёлкает. Поодаль девочка смотрит на пламя. Ей весело очень и страшно немножко. Она головой качает плавно и невольно топает ножкой в такт движениям дерева. Но вот, словно пчёлы из жаркого улья, взмывают лоскутики пепла серого, и дерево превращается в угли. А девочка перед зеркалом, дома, мастерит себе рыжую чёлку, и на паркете танцует долго, и пальцами громко щёлкает. 1966 «Это вовсе не кровь на снегу…» П. Антокольскому Это вовсе не кровь на снегу, это птицы клевали калину. Это солнце щупальцем длинным завершает дневную дугу. На снегу разлетается блик, он сейчас шаловлив и столик, искры сыплются в радостном ритме, и со мной о новаторской рифме говорит самый добрый старик. Я попал в расколдованный круг; понимаю – поэма не вышла, и потом неожиданно слышу: «Вам бы нужно влюбиться, мой друг». Мне бы нужно дождаться мечты, потому что без нежности женщин с каждым годом становится меньше очень нужной стихам теплоты. Мне бы жить в незнакомых краях, задыхаться от свежего ветра и побольше бы слушаться мэтра, изучая значки на полях, и в ночи, приковавшись к столу, мять стихов непослушную глину, вспоминая, как светит калина алой искрой на снежном полу. 1963 «Я круг расколдовал…» Я круг расколдовал. Зачем я сделал это? — свершилось вмиг, а миг – неповторим. И помощи не ждал, и не просил совета — один сидел и мучился над ним. Из колеи привычной жизни выбит, я ворожил не покладая рук, и впереди неясно брезжил выход — преодолеть проклятый этот круг. И вот распались колдовские цепи, где мнился выход – ярко грянул свет, и вот уже ни выхода, ни цели, ни круга заколдованного нет. Брожу без дела: кажется, навеки утрачен смысл завтрашнего дня. Одна надежда – встретить человека, кто смог бы вновь заколдовать меня. 1965 «Есть музеи различных культур…» Есть музеи различных культур и великих людей, галереи картин, галереи скульптур и хранилища редких идей. Есть музей янтаря. Там застыли в густой желтизне, вместе с камнем под лампой горя, насекомые, словно во сне. Там на камне – узоры веков, это – древние, мудрые мысли. Не прочесть их, не перечислить — если б вырвать их из оков! Вот музей янтаря. А музей января? А седые морозные окна? Неужели нигде на земле не хранится узор на стекле, нанесённый дыханием женщин?

Конец ознакомительного фрагмента.