Вот что мы имеем на входе в этот текст.

А что имеем на выходе?

Что он в своей сказке вроде бы только для театра распутывает смысл всей окружающей современного человека жизни, играючи ставит сложнейшие философские проблемы и увлекательно решает их.

Или, возьмите легендарную «Тень» Шварца.

Как заметил один критик, «гениально утонченный смысл этой пьесы таков:

Жизнь потому всегда побеждает Зло, что Зло – это лишь тень Жизни, враждебная ей, но, в конечном счете, зависимая от нее, а, значит, и от всего глубоко человеческого, что есть во всякой подлинной Жизни».

В творчестве Шварца старые сюжеты обретали новые черты и легко и навсегда вписывались в современный контекст. При этом вечные сюжеты одевались в такие остроумные и прекрасные стилистические одежды, что многие реплики шварцевских героев вошли в разговорный русский язык на правах анонимных, как бы народных пословиц, афоризмов и выражений.

Во времена, когда почти все властители тогдашних дум, прославленные и хорошо проплаченные многочисленные «инженеры человеческих душ», гордившиеся томами «партийных книжек», при всей разнице в своих дарованиях и художественных направлений, кто – цинично, кто – что еще хуже – искренне объявлял об отмене таких устаревших буржуазных понятий как жалость, сострадание, сочувствие, вот в эти самые времена сказочник Шварц остался одним из немногих, кто продолжал наивно настаивать:

«Это можно – не обижать вдов и сирот.

Жалеть друг друга тоже можно.

Не бойтесь!

Жалейте друг друга!

Жалейте – и вы будете счастливы!

Честное слово, это правда, чистая правда, самая чистая правда, какая есть на земле».

Представляете, как это звучало, когда со всех сторон в каждом городе, в котором была своя собственная газета «Правда», неслось жизнеутверждающее: «И если он (век) скажет „Солги!“ – солги, … а если он скажет „Убей!“ – убей!» Да ведь и литературный учитель Шварца, Маршак, когда потребовалось, не побрезговал людоедскими изделиями вроде «Сказки о Пете – толстом ребенке и о Симе, который тонкий», или «Мистера Твистера».

Сказки Шварца мешали постигать новую жизнь. Многим тогда это не нравилось. Особенно педагогам и критикам. Даже друзьям казалось, что создавать в стране, где право на творчество практически имел только один человек, усатый Дракон, свой собственный сказочный мир было почти безумием.

Тем не менее, Шварцу это удалось и зритель, маленький, а иногда и большой, что случалось гораздо реже, верил героям шварцевских сказок и не сомневался в их правоте. Может быть, еще и потому верил, что чувствовал: каждое слово, даже если это была обычная прописная истина, или необыкновенно глубокий и блестящий парадокс, обеспечивалось самой личностью автора.

Он ведь действительно был простодушен, как Ученый в «Тени»:

«Ваша страна – увы! – похожа на все страны в мире. Богатство и бедность, знатность и рабство, смерть и несчастье, разум и глупость, святость, преступление, совесть, бесстыдство – все это перемешано так тесно, что просто ужасаешься. Очень трудно будет все это распутать, разобрать и привести в порядок так, чтобы не повредить ничему живому. В сказках все это гораздо проще»;

мудр, как Трактирщик в «Обыкновенном чуде»:

«В молодости я ненавидел людей, но это так скучно! Ведь тогда ничего не хочется делать и тебя одолевают бесплодные, печальные мысли. И вот я стал служить людям и понемножку привязался к ним… Да, я служу людям и горжусь этим! Я считаю, что трактирщик выше, чем Александр Македонский. Тот людей убивал, а я их кормлю, веселю, прячу от непогоды. Конечно, я беру за это деньги, но и Македонский работал не бесплатно»;

иногда, безумно смел, как вечно странствующий рыцарь Ланцелот:

«Я был из-за этого девятнадцать раз ранен легко, пять раз тяжело и три раза смертельно. Но я жив до сих пор, потому что я не только легок, как пушинка, а еще и упрям, как осел»;

но гораздо чаще растерян, печально изумлен и беспомощно подавлен, как Шарлемань в том же «Драконе»:

«Ах, боже мой! Как мы беспомощны! То, что город наш совсем-совсем такой же тихий и послушный, как прежде, – это так страшно».

И все-таки он никогда ни в жизни, ни в творчестве не называл

зло – добром,

печальную необходимость терпеливо молчать или молча терпеть – доблестью,

свободу – рабством,

а рабство – свободой.

Никогда не воспевал ни классовую, ни национальную, ни какую другую исключительность, непременно переходящую, как утверждал писатель, в ненависть к другому. Не такому как ты.

Правда, в отличие от своего любимого героя Ланцелота, Евгений Львович в жизни никогда не выходил на открытый бой со всякими Драконами.

Он, например, никогда не спорил с цензорами, которые рубили все его лучшие пьесы топором по живому, добиваясь топорности шуток, реплик, диалогов. В фильме «Дон Кихот» старый шут говорит Дон Кихоту, которого метят на роль нового шута при дворе герцога, насчет репертуара, который ныне дозволен:

«Новых шуток нет на свете.

Есть шутки о желудке,

есть намеки на пороки.

И есть дерзости насчет женской мерзости. И все».

Когда же в инстанции поступали странные сказки Шварца, в которых появились новые шутки, блистательные тексты тщательно очищались, обрезались и вываривались, как запеканка в школьной столовой. Из обработанного таким образом текста мог получиться только театр безвкусный, хотя и съедобный. И в этом качестве, уже никому, и, прежде всего, самому автору – ненужный. Поэтому Шварц с цензурой не спорил, но никогда ничего не переделывал, а просто хоронил в нижнем ящике письменного стола снятые со сцены после успешных премьер свои легендарные сказки для театра «Голый король», «Тень» и «Дракон». «Обыкновенному чуду», которое он посвятил своей второй жене, Екатерине Ивановне – повезло больше.