– А если бы я вас задавил?

– Вы бы меня не задавили. Вы что, сильнее судьбы? Вы ее орудие. И одновременно жертва. Бабушка никогда не ошибается. Она сказала испытание, она не сказала смерть.

Мне стало не то что не по себе, меня пронзило ощущение несамостоятельности. Понимаете, до сих пор я жил как субъект, а сегодня я целый день выступал в роли объекта, по отношению к которому другие, неведомые мне субъекты, творили что-то непонятное. Я стал точкой приложения неведомых мне сил, подопытным кроликом, щепкой, несущейся по волнам.

Мерзкое ощущение, доложу я вам: укачивает.

– А может быть то, что вы не вышли замуж за своего…

– Искандера.

Искандера. Я решил ничему не удивляться, иначе разум мой отказывался мне повиноваться. К тому же неудивление было неплохой формой сопротивления. Я снимал с себя ответственность (отчасти, конечно). Кролик так кролик. Пусть даже щепка.

Но черт побери: Искандер! Это уже слишком.

– … за своего Искандера и сидите здесь, рядом со мной, в моей машине – это тоже судьба?

Шутка у меня получилась не игривой, как я планировал, а тревожной.

– Вполне возможно, – сказала Елена, однако безо всякого энтузиазма, вернее, с оскорбительным для меня отсутствием энтузиазма. Вежливый ответ, не более того. Мне же хотелось уже чего-то большего.

Да, события развивались слишком стремительно. С явным превышением скорости света.

– Интересно, что сказала бы по этому поводу бабушка?

– А вот вы у нее сами и спросите. Поехали.

– Поехали. Только сначала еще один вопрос, если позволите.

– Вы хотите спросить, кто такой Искандер?

– Да, я хотел спросить именно об этом.

С нее хотелось брать пример – не хотелось кокетничать. Я уже научился ничему не удивляться. Очень быстро. И я даже этому не удивился.

– Вы слишком много желаете узнать обо мне за такое короткое время. Много будешь знать, как говорит моя бабушка…

– Скоро состаришься?

– Нет, неправильно; станешь понимать то, что знаешь. Поглупеешь.

– Но если ты мне послана судьбой, я имею право знать, кто такой этот чертов Искандер.

Я и сам не предполагал, что скажу такое. Щепка так щепка. Елена внимательно посмотрела на меня. Я не отвел взгляда.

– Я бы не отказалась, чтобы судьба послала мне тебя. Или меня – тебе. Поехали к бабушке.

– Погоди. Ты любишь Искандера?

– Нет.

– Еще один вопрос можно?

– Последний.

– Каков натуральный цвет твоих волос?

– Они у меня темные. А этот цвет называется «красная ночь». Не нравится?

– Нравится. Я был уверен, что у тебя темные волосы. Ну, что ж, поехали к бабушке. Мне необходимо кое-что у нее спросить.

Бабушка Карина жила действительно прямо надо мной.

– Смотрите по сторонам, – сказала она вместо приветствия, бегло взглянув на свою внучку-невесту в грязном платье и без фаты. – У меня тесно и полно хрупких вещиц. Здравствуй, мой дорогой.

Это она обратилась ко мне. Меня это не удивило.

Очень хотелось назвать эту главу «Красная ночь».

– Он с первого раза отгадал, как меня зовут, – сказала Елена. – И утверждает, что послан мне судьбой.

– Я не утверждаю, – пролепетал я. – Но я готов это допустить.

– Садись к окну, – властным и одновременно небрежным тоном почти оборвала меня бабушка Карина. Вообще-то звали ее Карина Захаровна, но она сразу же грубовато обозначила свое желание: величать ее не иначе как «бабушка Карина».

– Почему? – спросил я.

– По качану, – был скрипучий ответ.

Да, бабушка с внучкой не жаловали скорое любопытство, которое было у меня в натуре. Становилось также понятно, в каком институте благородных девиц получала воспитание Елена (сомнений в том, что бабушка Карина оказала влияние на свою внучку не было никаких). Но при всем при том бабушка Карина вела себя так, что обижаться на нее выглядело бы кокетством с моей стороны, и даже глупостью. Они вели себя естественно и одновременно тестировали меня – вот что я хочу сказать. Я чувствовал, что Карина все время ставит меня перед проблемой выбора: оставаться самим собой или несколько ложно претендовать на достойное обращение, выпячивая уязвленную гордость и все прочее, что должно при этом уязвляться у джентльмена. Я твердо решил быть самим собой: обижаться тогда, когда мне действительно обидно, не удивляться, если меня что-то не удивляет (а должно бы); смеяться, если мне смешно, гневаться, если меня рассердят.

Вот чем я решил их удивить.

– Садись к окну. Смотри туда, вверх. В небо, – она чему-то улыбнулась. – Дай мне свою руку. Ладонью вверх. Левую. Теперь правую.

Она внимательно, хотя и быстро, осмотрела линии на моих руках, формы пальцев – и, ни слова не говоря, отправилась на кухню. Никаких завораживающих манипуляций, никаких ведьмачьих штучек. Обыкновенные чудеса.

– Будем пить чай, – проскрипела она оттуда.

Согласитесь, между «будем пить чай» и «вам чай или кофе?» есть разница. Я больше привык ко второму (хотя всегда выбирал чай), но молча кивнул головой в знак согласия. Что мне еще оставалось? Сделать вид, что мне обидно?