И вот прибыл, выйдя из Таганской тюрьмы, в 1905 году в Новое Лефортово к местному пролетариату Бауман. На следующий день после царского манифеста 17 октября, даровавшего гражданские свободы, он, как полагается, выступил на митинге во дворе училища и, организовывая массы, с красным знаменем в руках подошел к группе рабочих: здесь, на перекрестке Немецкой (ныне – Бауманской) улицы и Денисовского переулка и убили его. Пропагандисты быстро заклеймили убийством кровавый режим – обвинение «черносотенцев» вошло в подкорку.

Про 1905 год еще одно метро – Добрынинское (в честь революционера Добрынина), но оформлено оно так, такими древнерусскими архитектурными закомарами, что всяк человек думает, что дело не в революционере Добрынине, а минимум – в Добрыне Никитиче. Вот кажется, что все-таки 1905 год – при всей нынешней фальшивой, безмозглой и невежественной царелюбивой ревизии – это еще не испорченная практическим социализмом и либерализмом свобода, за которой в русской культуре обнаруживаются не только Некрасов и Толстой, но и романтическая былинность.

Многие мемуаристы свидетельствуют, что похороны Баумана – здесь же, с выносом гроба из здания училища (где, кстати, заседал и московский комитет большевиков), стали вторым главным общественным событием 1905 года после расстрелянного «кровавого воскресения» в январе 1905: но тогда на поклон к царю во главе с Талоном в Петербурге вышло юо тысяч человек, а теперь в Москве, в октябре 1905, на похороны «убиенного от царя» – до 300 тысяч. Паралич власти был таков, что полиция согласилась с переговорщиками, что революционные «общественники» сами будут охранять демонстрацию без полиции, чтобы оная не «раздражала» траур. Так и было сделано.

Что же книга? Про Булгакова в ней ничего нет. Но эта купленная мной история (Бауманского) Технического училища, помимо экспозиции жизни учебного заведения с 1763 по 1945 год – дает прямой ответ на легенду об убийстве Баумана. Его убил не «черносотенец», а полноценный рабочий местной фабрики Щаповой, кучковавшийся с собутыльниками на том самом углу Денисовского и Немецкой, товарищ Михальчук – в висок водопроводной трубой. Незадолго до этого Михальчук подошел к хозяину булочной (не в ней ли, на углу Немецкой и соседнего Аптекарского я пять лет покупал хлеб) и сказал: «Дай-ка мне на полбутылку водки, я за твое здоровье выпью, да еще какого-нибудь забастовщика убью». Булочник дал ему 20 копеек. «За вычетом стоимости выпивки можно считать, что Михальчук убил Баумана всего за несколько копеек», – калькулирует И. Л. Волчкевич.

А. В. Малинов. Павел Гаврилович Виноградов: Социально-историческая и методологическая концепция. СПб, 2005. 216 с. Тираж 500 экз.

П. Г. Виноградов (1854–1925) – формально историк-медиевист, но нельзя было быть в старой России историком, не будучи историком права, методологом, публицистом и критиком одновременно. Вот он и не был таким, а был синтетическим гуманитарным энциклопедистом, живой иконой европейского знания уже в конце XIX века. Вокруг него строили куры молодые оппозиционеры и революционеры, его личным секретарем был другой классик – М. О. Гершензон (пользуясь именно этим, П. Б. Струве заманивал Виноградова в свой марксистский журнал). Именно в переписке с классическим социал-либералом В. И. Вернадским Виноградов жестко провел грань между собой и проектом идеалистов в 1902 году. Планируя сам передать в «Проблемы идеализма» свою статью «О научном мировоззрении», которую высоко оценили С. Н. Трубецкой и П. И. Новгородцев, [4] Вернадский в письмах Виноградову выступил в защиту некоторого надпозитивного идеализма – и получил от него тяжеловесный афронт и подтверждение правоты едва ли не архаичного Конта вкупе с осуждением всяческого идеализма как скользкой дороги к мистицизму и политической реакции. Не случайно треть объема «Проблем идеализма» поглотила монография другого великого историка А. С. Лаппо-Данилевского – оного Конта преодолевавшая силами самого Конта. Вот гремучая смесь противоречий.

И трудна задача А. В. Малинова – написать книгу не об арьергардном бойце позитивизма, классике русской англомании, квинтэссенции мотивов и традиций, а – вопреки всему – написать бесконфликтный твердокаменный текст, притягивая за уши один хронологический пласт к другому (или, наоборот, глубокомысленно реферируя: «Там же. С. 1; Там же. С. 2; Там же. С. 3; Там же. С. 4; Там же. С. 5»), текст, жестокосердно разбитый на «методологию», «правоведение», «социально-историческую концепцию», пресного «русского европейца» и даже «русскую проблему». И решил эту безумную задачу Малинов! Убил классика. Удалось то, что не удалось многим его современным предшественникам, посвятившим изрядные труды Виноградову.

Внутри каждого раздела книги Малинова – практически вне эволюции и вне интеллектуального контекста выстроена якобы «внутренняя логика» виноградовского знания. Писатели так привыкли живописать «систему творчества Довнар-Запольского», что и мысли допустить не могут, что системы такой нет или что она родилась, да не устояла. Или что на каждый предмет у автора была своя система. «Вторя идее многофакторности и как бы продолжая ее логику, прогресс и тенденции исторического движения рассматриваются как развитие в одном направлении нескольких базовых социально-исторических характеристик… „Не будем придираться к «тенденциям… в одном направлении“, но разве во время Виноградова, начиная с его почти одногодка П. Н. Милюкова, кто-то думал иначе? Нельзя ж пропедевтику выдавать за систему, свой реферат – за чужую систему. У историков найти сформулированную систему непросто – особенно политически активных и позитивистски сдержанных.

И политическая «русская проблема» с ее апологией, страшно сказать, «великодушного идеализма» от Толстого и Вл. Соловьева – у ставшего классиком английской науки медиевиста Виноградова, вынужденного эмигрировать из России еще от царя, но от большевиков уже перешедшего в британское подданство, похоже, действительно легко отчленима от его науки.

Но чтобы именно Виноградов «открыл» такие виды исторической обстановки, как географию и этнографию… Сдается мне, исследователю мысли уже неприлично искренне верить в «самозаконную свободу творчества». И нельзя на полном серьезе полагать, что просто из пересказа конкретного исторического исследования, без герменевтики, можно изъять его «методологию», не рискуя здравым смыслом. Ведь не верит же автор, на самом деле, что признание Виноградовым исторического характера знания (в его время, в его науке) – есть часть его «концепции», что баланс «естественного» и «исторического права» – его изобретение или новое слово.