Встав по будильнику в семь часов, Серафима быстренько уложила волосы феном, отчего те вздыбились так, будто их оскорбили, накрасила все, что можно было накрасить, и направилась к зеркалу.

– Сегодня я как-то вызывающе хороша, – с сожалением поцокала она языком.

Еще бы не сожалеть! Хороша она была от силы раза два в году – строго на Восьмое марта, когда все женщины выглядят великолепно, и еще отчего-то в родительский день, когда требуется смотреться серенько и скорбно. Сегодня тоже вид должен был быть убогим, так Алисе Гавриловне удобнее было бы перед мойщицей окон раскрыться. Однако ж щеки Кукуевой пылали абрикосовым румянцем, накрашенные глаза сверкали, а губы лукаво извивались и выглядели похотливо.

Серафима еще раз посмотрела на себя, красивую, и пошла смывать великолепие.

Теперь перед зеркалом стояла потертая жизнью взлохмаченная тетка с ведром в руках и с половой тряпкой на плече.

– Кошмар, просто ужас. Как это негуманно: у женщины и без того горе, а тут еще я, как привет от мужа с нового места жительства, – уныло оценила Серафима свой образ и поплелась к Костеренко.

Возле подъезда безутешной вдовы Кукуева догадалась поднять голову на окна Алисы Гавриловны. Они уже были с Лилькой в ее квартире, поэтому вычислить окошки большого труда не составило. Так вот – они не горели.

– Вот черт! – ругнулась Серафима. – Она еще спит, наверное. Это сколько ж сейчас времени? О, всего-то без десяти восемь. Я бы еще спала…

Пока Кукуева размышляла, удобно ли несчастную вдову будить в столь ранний час, из подъезда вышла женщина с дохлым голубем в руках.

– Это не ты? – строго спросила она у Серафимы.

– Я, а что случилось? – насторожилась та.

– Ну и на фига?

Разговор носил несколько странный характер. Серафима пригляделась к женщине и вдруг узнала ту даму, которая стояла на лестничной площадке в день похорон, пуская кольца дыма в мужском коллективе. Они тогда с Лилькой представились работниками конкурирующей фирмы, а потом спешно удрали, дабы не навлекать лишних расспросов. И вот теперь эта соседка стояла перед Серафимой и размахивала тушкой голубя.

– Чего это вы тут бациллами трясете? – перекосило Серафиму. – Не мучьте птицу, возьмите и похороните ее вон в том мусорном баке! Прям перед носом крутит…

Соседка перестала трясти птицей и удивленно вытаращила глаза.

– Я смотрю, тебе не нравится? – потрясло ее эдакое открытие.

– Да уж! – демонстративно отвернулась от нее Серафима. – А если вам в удовольствие над бедной птичкой куражиться, так идите вон. Да, просто идите отсюда! Живодерка!

Соседка отшвырнула птицу на газон, вытерла руки о штаны и присела к Симе на скамейку.

– Стало быть, не ты… – проговорила она. – Понимаешь, проклятье на мне: то лапы куриные возле двери найду, то вот целого голубя дохлого кто-то подкинул. Потому и спросила – не ты ли постаралась? Вроде еще раннее время, кому, кроме тебя, в голову такая дурь придет – вставать ни свет ни заря. А это не ты…

– Ко мне такая дурь тоже бы не пришла – тащиться к вам, чтобы пернатых подкидывать, – взбрыкнула Серафима. – Просто меня попросили к Костеренко зайти, окна помыть, а у них еще света нет, вот и сижу, жду, когда проснутся.

Женщина жутко обрадовалась. Вскочила и захлопала себя по бокам:

– Надо ж, счастье-то какое! Ты, слышь чего, – пока Алиса спит, пойдем ко мне, а? У меня окна вымоешь!

– Ага, делать мне больше нечего! Я же не просто так к Костеренко, а помочь несчастной вдове. А вы – несчастная вдова?

Соседка призадумалась.

– Вот видите, – не дала ей ответить Серафима. – С какого ж перепугу я у вас батрачить стану?

– А я, может быть, просто несчастная! – наконец догадалась та и напустила в глаз слезу. – Знаешь, какая я несчастная? Пойдем расскажу. Пойдешь?

Серафима на ноябрьском ветру уже изрядно продрогла, поэтому к соседке не просто пошла, а побежала впереди самой хозяйки.

– Ты ведерко-то свое тут оставь. Чего его в чистую кухню прешь? – гостеприимно рявкнула соседка. – Проходи, руки мой и за стол, я пока чай поставлю.

Пока Серафима согревала красные от утреннего морозца руки под горячей водой, соседка уже успела привести себя в порядок, переодеться и даже выставить на стол нехитрое угощение – дешевенькое печеньице да простенькие карамельки.

– Меня Верой Михайловной зовут, – чинно представилась она и напыщенно сунула Серафиме руку пирожком. – Можно просто Вера, потому что я всяко-разно моложе тебя.

Серафима не спорила. Она с интересом оглядывала маленькую, уютную кухню и удивлялась – на первый взгляд Вера была легкомысленной неряхой, а ведь поди ж ты, кругом чистота и ухоженность.

– Я и говорю – зря ты сюда притащилась с этими ведрами, – шумно хлебала чай из белой пузатой чашки хозяйка. – Разве ей теперь до окон? У человека такое горе, а ты в доме грязь разведешь…