Ракоци сразу понял, что для таких переговоров князь Шуйский является идеальной фигурой. Русский язык был языком его матери, польский – его музы. Запорожцы говорили на смеси того и другого, да и по крови приходились ему родней. Воспитанный в той же греческой вере, он знал, какие ключи подходят к их грубому сердцу, какие слова заставляют их по приемлемой цене вынимать из ножен острые казацкие сабли.

Анкудинов охотно взялся исполнить поручение. Через неделю, получив от Ракоци обстоятельные инструкции, кошель с дукатами и секретное письмо к Хмельницкому, он под охраной нескольких венгерских дворян выехал в ставку мятежного гетмана – Чигирин.

Днем Борис водил Виржини гулять и смотреть горку, где он в детстве сломал ногу, катаясь на лыжах. Здесь начиналась территория соседнего совхоза. Под горкой, обнесенный дощатым забором, темнел на снегу барак из силикатного кирпича. Лет пятнадцать назад его с большой помпой построили как телятник, а на следующий год втихую переделали под птичник. Первоначальный проект учитывал недостаток кадров на селе. Предполагалось, что вручную убирать навоз не придется, он своим ходом будет стекать в отстойник по наклонным бетонным желобам. Чтобы придать ему необходимую для этого жидкую консистенцию, следовало изменить рацион, телятам назначили особые добавки к силосу, но при постоянном поносе они стали дохнуть, к тому же конструкцию рассчитали на другой климатический пояс. В морозы любой навоз в желобах все равно замерзал, кормов хронически не хватало, а по курам тогда вышло какое-то постановление.

С горки видно было, что в половине окон выбиты или вынуты наружные стекла. Уцелевшие не мыли, наверное, с брежневских времен. Толь на крыше выцвел и сморщился, словно с тех пор, как его настелили, здание непонятным образом уменьшилось в объеме. С правого торца обнажился халтурно сложенный фундамент. Громадные щели между плитами уходили куда-то вниз, в подземную тьму. О том, что внутри еще живут и чем-то питаются совхозные куры, свидетельствовал лишь трупный дух птичьей неволи, смешанный с запахом влажного дерева и вытаивающей из-под снега земли. Земля пахла свежо и чисто. В последние годы у совхоза не хватало денег на минеральные удобрения, сеяли без них, соответственно, и урожай собирали сам-три, как при Юрии Долгоруком.

Спустились вниз и двинулись вдоль забора. Пропитанные сыростью черные доски на солнце обволакивались паром. Борис рассказывал, что раньше удобрения с полей смывало дождями в здешний пруд, поэтому из-за химии купаться в нем было нельзя, а теперь – можно. Нормальная рыба тоже появилась, а то была горбатая, иной раз – слепая, и воняла ассенизацией, от нее даже кошек тошнило, но к прошлому лету окуни извели этих мутантов. Жизнь возвращалась к первозданной чистоте. Еще год-другой, и умолкнет в полях гул тракторов, развалятся силосные башни, подстанция зарастет травой, а на руинах церкви Рождества Богородицы, в которой попеременно размещались то котельная, то ремзавод, бывшие совхозники воздвигнут Перунов болван и начнут приносить ему жертвы.

Борис вел Виржини под руку. Вдруг, вскрикнув, она спрятала лицо у него на груди. Перед ними торчал вбитый в землю кол, на нем висела перехваченная грязной веревкой за шею мертвая собака. Ее окостеневшие передние лапы по-заячьи были поджаты к груди, голова откинута набок. Глазницы запеклись, в слизистых ноздрях и в полуоскаленной пасти шевелящейся массой кишели черви.

Появился сторож в телогрейке и солдатских сапогах. Оказалось, тут в заборе дыра, бродячие собаки повадились таскать через нее кур, пришлось подстрелить одну и повесить в назидание прочим.

– И помогает? – спросил Борис.

– Ненадолго. Их менять надо, а то к одной они привыкают. Одна повисит, потом другая.

– А забор залатать?

– Чем? – оскорбился сторож. – Все порастащили, в конторе гвоздя не допросишься. Стройматериалов никаких не выписывают, вон крыша вся погнила.

Он еще долго плелся сзади, рассказывая, кто из прежних и нынешних обитателей Кремля должен висеть здесь вместо этой собаки, наконец отстал.

На дачу вернулись в шестом часу. Борис налил Виржини немного виски, взглядом давая понять, что после всего пережитого ей это просто необходимо. Катя разогрела на электроплитке столовские шницели с картофельным пюре, но сама за стол не села. Шницелей было три, на четвертый не хватило денег. Она сказала, что у нее сегодня разгрузочный день, и неприятно поразилась тому, как легко Жохов в это поверил. Мог бы предложить ей половину своей порции.

От огорчения потянуло на сладкое, Катя решила съесть йогурт, о котором много слышала, но не пробовала ни разу. Нежная желтоватая масса с крохотными кусочками консервированных персиков показалась пищей богов. Отвернувшись, она вылизала коробочку и взяла с дивана газету «Сокровища и клады».

С советских времен у нее осталась привычка просматривать газеты с конца. В отличие от первых полос, там иногда попадалось что-нибудь стоящее, вроде заметочек о лосях, среди бела дня забежавших в город, или о ребенке, который выпал с пятого этажа, но отделался испугом. Теперь таких случаев больше не бывало. Дети убивались насмерть, а сохатые держались подальше от людей, зная, что их без всякой лицензии пустят на пельмени.

Здесь на последней странице публиковались присланные в редакцию рассказы о сокровищах, счастливо найденных не теми, кто их спрятал.

«В cовхозе у нас, – писала читательница из Волоколамска, – жила семья, мать с отцом и девочка-дошкольница. Детский сад был на центральной усадьбе, от нашей деревни 5 км. Родители дочку туда не водили, а когда шли на работу, запирали дома одну. Только они уйдут, из подполья другая девочка выходила, играла с ней и все просила ударить ее, но та девочка не соглашалась…»