«Придурки» — староста, нарядчик и их подручные — заняты отправкой нового этапа в баню, инвалиды на время забыты и могут не прятаться.

Поздно вечером, в серых сумерках, идет ежедневная, обязательная для лагеря поверка. Все заключенные выстроены на дворе, выкликают фамилии, считают, ошибаются, начинают снова и кажется, что не будет этому конца. Но все же с диким матом и чертыханием «лагерный баланс» кое-как сведен. И когда все уже облегченно вздохнули, предвкушая долгожданный короткий сон, вдруг вперед выходит нарядчик и безразличным голосом начинает читать длинный список приговоренных к расстрелу лагерников с других приисков за бандитизм и контрреволюционный саботаж. Холодный, противный страх ползет по спине Георгия, он боится услышать знакомые фамилии. А нарядчик все читает, поднося близко бумагу к глазам, спотыкается, перевирает. Ему давно уже надоели эти длинные списки смертников, и он рад бы окончить этот утомительный, бессмысленный и страшный спектакль. Но ничего не поделаешь — начальство приказывает. А начальство нужно уважать и слушаться, а то сразу загремишь на общие работы, в забой.

В серебристом небе высится огромная, с круглой снежной вершиной гора Марджот. Который раз Георгий задает себе один и тот же вопрос:

— Если бы все это видел Андрей Волков?

В палатке, несмотря на множество дыр, смрадно и душно. На деревянных нарах, вповалку, одетые, стонут, храпят и мечутся заключенные. Георгия томит бессонница. Еще медленнее и тоскливее, чем днем, тянется время. Книги и газеты запрещены, да и все равно ничего не увидеть в полутемной палатке. Надоели бесконечные лагерные сплетни и пересуды. Все время ходят какие-то фантастические слухи: вот едет «авторитетная комиссия» из Москвы — здесь, на месте, будут пересматривать дела и освобождать всех «под чистую». Или: серьезный, самостоятельный человек, шибко грамотный, сказал, что скоро будут изменять уголовный кодекс и всех освободят. Еще один вариант: в Москве заседает особый комитет, он всех освободит. Обсуждают и такое: на соседнем прииске одному осужденному на двадцать пять лет пришла реабилитация — говорят, самому «хозяину» писал. Вывод: нужно писать заявления о пересмотре дела.

Все свободное время заключенные пишут заявления во всевозможные инстанции, но дальше лагерных управлений они, вероятно, никуда не идут. Только один Георгий никуда не пишет и не слушает этих бестолковых разговоров. Он лежит, закинув руки за голову. Всегда хочется есть. Вспоминаются домашние, с желтыми кружками жира, супы, пельмени в сметане, жареное мясо с картошкой, посыпанное мелко нарезанным укропом и луком. Мучительно, что эти видения овладевают сознанием. Лучше уйти в мир прошлого.

…Давно нет писем из дома. Как там жена с ребенком? Ему вспомнились ее тоненькие темные брови на увядающем лице, ее ослепительная улыбка, за которую ее прозвали «Соня, улыбнись». Неужели она поверила этой лжи и отреклась от него? Говорят, что многих жен, как членов семьи врага народа, тоже отправляют в лагеря. С кем останется тогда ребенок? Захочет ли сестра жены взять его? Не очень-то она добрая и отзывчивая… Как много горя принес он своей семье, а он так любил и сына, и жену. Почему уже второй год нет писем? Перед ним встали ясные, голубые, измученные глаза сына. У мальчика странная опухоль коленного сустава, он с трудом ходит. И, как всегда, воспоминания приводят к Андрею Волкову.

После его смерти Георгий перешел на другую работу. У нового начальника был свой штат и свои секретари.

Изредка Георгий заходил к жене Волкова Ирине. Она жила в большом старинном, каменном доме с облупленными кариатидами в вестибюле. Георгий проходил через длинный коридор с высокими двухстворчатыми дверьми. Когда-то вся квартира принадлежала Волкову, теперь же Ирина занимала одну комнату. Комната была большая и пустынная. Через широкие окна заглядывали поздние северные закаты. В комнате всегда было слишком прохладно и чисто, от нее веяло одиночеством и чем-то нежилым.

Георгий и Ирина подолгу сидели у круглого стола за остывшим чаем и все говорили, все вспоминали об Андрее. На большом, почти на всю стену, темно-красном ковре висело его именное золотое оружие. Кругом, на этажерке, на книжных полках, на письменном столе, на стенах, были его портреты. Здесь все принадлежало воспоминаниям.

Однажды Георгий встретил у Ирины человека с пышной, полуседой шевелюрой «соль с перцем» и резко очерченным, надменным профилем. Человек был одет в безукоризненный серый костюм, редкий для того времени. Знакомя их, Ирина назвала фамилию прославленного кинорежиссера.

Был вьюжный февральский день, а на письменном столе рядом с портретом Андрея в полушубке, крепко перехваченным ремнями, стояла большая корзина с лиловой сиренью — подарок режиссера. Сложное чувство ревности, негодования, горечи поднялось в Георгии.

Андрей Волков лежит в могиле и безысходно горе о нем. Но, оказывается, высыхают неутешные вдовьи слезы. В день похорон у Ирины отняли яд, а сейчас она уже готова обнять этого чужого человека и назвать его родным. Да будь он трижды прославлен, разве можно на него променять Андрея? Почему-то тихим, спокойным людям судьба отпускает и долгие годы, и благополучие.

Режиссер был молчалив, выдержан, может быть, большая печаль, царившая в этой прохладной комнате, действовала и на него. Уходя, он поцеловал руку Ирины, низко склонив свою крупную голову. Невозможно было представить Андрея Волкова, почтительно целующего руку женщине.

Георгий, стараясь скрыть раздражение, показал глазами на сирень, точно она заменяла ушедшего режиссера.

— Что ж, Ирина Даниловна, годы идут и жизнь идет. Пишут в газетах про вашего знакомого, что талантливый человек, я, признаться, его фильмов не видел, да и что я понимаю в них…

Ирина улыбнулась узкими сухими губами, обнажив ровные, желтоватые зубы:

— Оставьте свои расспросы и подходы. Напрасно все это. Разве можно после Андрея еще раз выйти замуж? — Задумалась, сжала руки: — Что-то надломилось во мне навсегда со смертью Андрея. На режиссера не злитесь, он хороший, тоже одинокий человек, коротаем иногда вместе пустые вечера.

Заметив упорный, злой взгляд Георгия, подошла к письменному столу, подняла корзину с сиренью, с минуту постояла, не зная, куда ее поставить, потом опустила на пол. Чужие цветы не должны были стоять рядом с портретом Андрея.