— Пожалуйста, дорогой, сюда, — говорила я огурцу и бросала его в подол, — и ты, помидор помидорыч, засиделся.

У соседей урчала свинья. По улице мальчик прогнал корову. Он нахлестывал ее хворостинкой, и она трусила, звеня колокольчиком. Мимо забора шли люди, кто на работу, кто в магазин.

— Утро доброе, Дмитриевна.

— Здравствуй, докторша.

— Здравствуйте, — отвечала я, улыбаясь, провожая их глазами.

Рыбаки шли, шурша спецовками, подпоясанные обрывками сетей. Они шли шумной толпой, широко расставляя ноги, с коричневыми от ветра и солнца лицами. Вдали в горах таял туман, там по крутой белой дороге бежали два грузовика.

Я, наверное, сентиментальна, потому что каждое утро словно бы жду этих мгновений, жду, когда выйду в огород, вдохну воздух, который принесет с гор ветер, и вот так постою немного, прислушиваясь, как рождается новый день. Я стою босиком на влажной от росы земле, она прохладна и мягка, она греется под неярким еще солнцем, и шуршит, и звенит тонкими, едва слышными голосами. Ноги мои еще сухи, еще теплы со сна, но вот роса обволакивает их, по ступням бежит озноб, и свежесть земли поднимается к икрам, к груди, рукам; я чувствую, как она ползет, будто сок по дереву, мне и зябко, и тепло, и странно.

— Ух, хорошо! — сказала я.

Загребая ножищами пыль, прошел с сумкой из магазина Андрей.

— Здрасте, Зинаида Дмитриевна, — сказал он хорошо поставленным голосом благовоспитанного киногероя.

И кепку на голове приподнял. Ой, господи, кепку приподнял, как пенсионер-интеллигент дореволюционной закваски. Как же, мы тоже не лыком шиты: не зря в институте учимся. Давно ли он бегал по поселку с голой попой? А ныне ученый муж. Вчера еще, кажется, таскал Варьку за волосы, а теперь с этой самой Варькой крутит шуры-муры, любовь да амуры.

— Ну-ка, подойди, профессор, — сказала я.

Он подошел, сказал еще раз:

— Здравствуйте.

— Будь здоров. Мать вернулась?

Вот тоже особа. Детей бросит и ходит со своими ухажерами. Неделю пропадает, две. Однажды месяц не являлась. И сейчас пропала, давно уже ни слуху ни духу. А он вместо няньки с детьми возится.

— Нет, не вернулась, — ответил он.

— И Варька не вернулась, — сказала я. — Куда она пропала, а?

— Я-то откуда знаю? — Он изобразил на лице недоумение. Но глаза отвел: не научился еще врать.

— Не притворяйся. Где Варя?

— Не знаю… В «Рассвет» вроде поехала, к бабке Иванихе. А разве она вам не сказала?

— Хорош кавалер. — Я усмехнулась. — Что ж ты ее не проводил?

— Откуда вы знаете, может, и проводил?

— Ну молодец. Проводил, значит?

— До самой избы довез.

— Утешил, спасибо. А то вчера бабка на базар приезжала, никакой, говорит, Варьки не видала. А ты успокоил.

Он смутился.

— Ну, не ври. Где она?

— Не знаю.

— Говори!

— Правда, не знаю.

Он посмотрел на меня честными глазами, но все равно я видела: знает.

— Иди, — сказала я. — Изолгались совсем. Иди, чего стоишь?

Не успеешь оглянуться, получишь эдакого конспиратора в зятья. Не скоро бы только.

Я повздыхала, глядя ему вслед, побежала мыть огурцы.

Аня, поставив на грудь свой пюпитр, писала: перо стонало под ее рукой. Она работает как одержимая. Все время работает. Я бы так не смогла.

— Что, почтальон был? — спросила она.

— Какой почтальон? Никакого почтальона не было.

— А с кем ты разговаривала?

— Ну его, — сказала я, — с женихом. Прекрасно знает, куда исчезла Варька, а прикидывается.

— Два месяца прошло, — сказала Аня.

Я не поняла:

— Какие два месяца?

Она укоряюще посмотрела на меня: обиделась. Все-таки я забываю иногда, что с ней надо ухо держать востро.

— Не глупи, — сказала я. — Я прекрасно помню. Не два месяца, а шестьдесят пять дней. Сегодня шестьдесят шестой. Я не меньше твоего жду ответа. Тоже считаю денечки. Может быть, тебя возьмут и вызовут в Москву, назначат президентом Сельскохозяйственной академии — освобожусь наконец из-под твоего гнета.

И этого, наверно, не надо было говорить: язык твой — враг твой. Она нахмурилась. Она не принимала шуток, когда дело касалось ее работы. Но правда же, я с не меньшим нетерпением и надеждой, чем она, ждала ответа из Москвы по поводу ее рукописи. Целый год она работала над нею вот тут, на этой кровати. Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве, ровным счетом ничего, ее рукопись для меня темный лес, но в медицине-то я понимаю немножко и знаю, что для Ани уже нет других лекарств, кроме как признание ее работы. А не признать эту работу не могут — там вся Анина жизнь, весь ее опыт.