Устинья почувствовала, как ладонь Николая Петровича скользнула выше, видела совсем рядом его заблестевшие от возбуждения глаза, слышала прерывистое дыхание мужика, давно не спавшего с бабой. В ней самой все было мертво, точно пожар, уничтоживший дом у реки, спалил заодно и тело и душу. И ей было сейчас совершенно безразлично, где лежит ладонь Николая Петровича и все прочее.

Он истолковал ее молчание иначе. Встал, запер дверь на ключ и, вернувшись к тахте, начал снимать брюки.

Устинья смотрела на него без каких бы то ни было эмоций, думая о том, позволить или нет этому мужчине сделать с ней то, что он намеревается сделать. Он ей вовсе не противен, как было раньше, но она не испытывает и давно уже не испытывала к кому-либо желания и нет никакой разницы в том, позволит она или нет этому здоровому, ухоженному мужику приласкать ее давно никем не ласканное тело.

Она даже не пошевелилась, когда он обнял ее, завалил на спину. От него пахло водкой, табаком, здоровым мужским потом. Он расстегнул верхние пуговицы ее халата, высвободил из лифчика левую грудь и присосался к ней ртом, чмокая, как маленький ребенок. И Устинье вдруг сделалось смешно. Она увидела их со стороны — женщина с растрепанными волосами, от которых все еще пахнет дымом и пепелищем, в байковом халате, в простых чулках с круглыми резинками и мужчина в накрахмаленной белой сорочке с галстуком и без штанов.

Устинья откинула голову и расхохоталась, дергая руками и ногами. По ее телу прокатывались судороги, она понимала, что это настоящая истерика, но ничего с собой поделать не могла. Николай Петрович в страхе отпрянул и кинулся надевать брюки, путаясь в широких штанинах.

— Петрович, я… ха-ха… да ты не сердись. Я… ха-ха, мне кажется, спятила. Ха-ха… Петрович, там торчат две трубы… Совсем как в войну. Ха-ха… А еще я видела чугунную сковородку, в которой жарила рыбу. Ха-ха… И Машкины коньки… И тот ящик, что стоял на веранде, тоже сгорел. — Она вдруг перестала смеяться, села, приложив к груди обе руки и точно прислушиваясь к тому, что делается внутри. — Там был роман Анджея. Он просил меня сохранить его.

И Устинья громко разрыдалась.

Выздоровевшая Маша ни словом не поминала Толю. Устинья видела пепел в большой чугунной пепельнице в столовой, и поняла, что Маша сожгла Толины письма. Она подняла случайно упавший под стол конверт, надписанный четким Толиным почерком и спрятала себе в сумку, где хранила тетради-письма Анджея к Маше, на которые наткнулась уже после ее замужества с Соломиным — Маша оставила их в ящике письменного стола в доме у реки, — фотографию маленького Яна, его светлый и мягкий, как осенняя паутина, локон.

Маша много читала ночами, но уже совсем другие книги. Устинья видела возле ее кровати невесть где раздобытый том дореволюционного издания Байрона с его письмами и дневниками, «Исповедь сына века» Мюссе, «Дворянское гнездо» Тургенева, «Анну Каренину» Толстого. Устинья не знала, о чем эти книги, но подозревала, что все они написаны людьми, возлагавшими на любовь слишком большие надежды и жестоко ею обманутыми.

Маша бросила балетный кружок, хотя почти каждый день занималась у палки. Она сказала Устинье, что в кружке одни дети, которые ничего не понимают в музыке, а балет — это прежде всего музыка. Зато она вдруг изъявила желание заниматься английским, и преподаватель (разумеется, лучший в городе) не мог нахвалиться на свою способную и очень усидчивую ученицу. Рояль иногда молчал по нескольку дней, случалось Маша просиживала за ним по шесть-восемь часов.

Однажды ночью — Устинья уже спала, напившись своих успокоительных сборов — Маша пришла к ней в комнату и, влезши под одеяло, прижалась всей длиной вытянувшегося за время болезни тела к боку Устиньи.

— Не спишь? — тихо спросила она.

— Спала, коречка, но очень рада, что ты пришла. А ты почему не спишь?

— Так, мысли разные. Последнее время маму часто вспоминаю… — Маша вздохнула и слегка отстранилась от Устиньи. — Вы мне так и не сказали, где она и что с ней. Да и мне не до этого было. А сейчас… Я думаю о ней почти каждую минуту. Она была странная, правда?

— Почему была? Мама жива и…

— Знаю, она не хочет возвращаться к нам… И я ее прекрасно могу понять. Потому что отец… как бы тебе сказать… его можно любить как отца, брата, друга, но… В нем нет никакой романтики. Маме всегда нужна была романтика — я это помню очень хорошо. Помню, как папа… Странно, Устинья, но я не представляю его своим папой. Мне иногда кажется, он мог бы быть моим возлюбленным, но… Я не могу объяснить это. Не потому, что он был красивым, молодым, просто в нем есть что-то такое, от чего можно сойти с ума.

— Ты права, коречка.

— Устинья, а это правда, что моя мама сошла с ума?

— И да, и нет. Это… это очень зыбкая грань, и мы все хотя бы раз в жизни переступаем за нее. Это случается, когда… когда очень сильно любишь… И когда теряешь того, кого сильно любишь.

— Но ведь я не сошла с ума… Или ты хочешь сказать, что я не так сильно любила?.. Да, наверное, я прежде всего любила себя в этой своей любви к… — Она замолчала, видимо, все еще не в силах выговорить это имя. — Мне казалось там, у того злого холодного моря, что я могу сделать с собой все что угодно. Особенно после того, как он ушел… Устинья, как он мог уйти после… Ты же знаешь, что было у нас с ним летом. Неужели существует на свете что-то выше и сильнее любви мужчины и женщины? Как ты думаешь, Устинья?