— А тебя она не вспоминала в бреду? — спросила Таисия Никитична, сощурив свои дальнозоркие глаза.

— Нет. — Николай Петрович тяжко вздохнул, достал папиросу, стал мять ее большим и указательным пальцами, просыпая табак себе на брюки.

— Ну а когда у нее это случилось, она одна была?

— Нет. С соседкой. Женой моего начальника. Первого секретаря обкома.

— Вот как? — почему-то удивилась Таисия Никитична. — Что это вдруг жена самого главного в области человека к твоей жене ходит? Так вроде бы не положено. Обычно наоборот бывает.

— Серафима Антоновна добрая женщина, — выдавил сквозь зубы Николай Петрович. — Она опекала Машу, давала ей полезные советы.

— Интересно, очень интересно, — пробормотала Таисия Никитична. — А ты что тоже со своим начальником на дружеской ноге пребываешь?

Это уже становилось похоже на допрос, и Николай Петрович взъярился. Он вскочил из-за стола, громко отодвинув стул, но вдруг снова сел и пробормотал сердито:

— Я тебя сюда не для того вызвал, чтобы твои подковырки слушать. Мне сейчас трудно, очень трудно, а ты рану бередишь вместо того, чтобы ее лечить. Ты хоть понимаешь, мама, как мне трудно? — Он с мольбой посмотрел на мать.

— Понимаю, сынок. — Черты лица Таисии Никитичны смягчились. Она протянула через стол руку, коснулась щеки Николая Петровича, а ее глаза подернулись влагой и она часто заморгала. — Понимаю. Оттого и побросала все и к тебе примчалась. Бедный ты бедный. Постарел как… И обрюзг. А ведь тебе всего-ничего сорок годков.

Они замолчали. В чулане громко прокукарекал петух, и Николай Петрович вздрогнул.

— Что это?

— Хозяйство мое. Не могла же я его на чужих людей бросить? Семь курочек и петушок. Каждый день два, а то и три яичка несут, а по весне и целый пяток можно будет собрать. Дочке твоей свежие яички нужны — уж больно она субтильненькая растет. Да и большой Маше свежие яйца полезны. Ты ей часто носишь передачу?

— Только соки и минеральную воду. Она не хочет ничего есть.

Таисия Никитична всплеснула руками.

— Как же так? Нужно уговорить. Врачи, небось, насильно ее заставляют кушать, а нужно уговорами, лаской. Я хочу ее проведать.

— Она тебя не знает.

— Ну и что? Ты же сам говоришь, что она никого не узнает. Вон дочка твоя сказала, что я, дескать, когда-то в батюшку какого-то была влюблена и от несчастной любви в монашки постриглась. Ну и фантазерка у меня внучка!

На следующий же день Таисия Никитична отправилась в больницу и, козыряя направо и налево фамилией «Соломина», получила разрешение повидать Машу. Войдя в палату, она села на стул возле Машиной кровати и взяла ее руку в свои.

Маша открыла глаза, но смотрела не на Таисию Никитичну, а в больничный потолок. Таисия Никитична встала и наклонилась над ней, пытаясь заглянуть в глаза. Маша смотрела сквозь нее. Таисия Никитична потрепала ее по щеке, погладила по волосам. Маша не шелохнулась. Тогда Таисия Никитична наклонилась и поцеловала ее в лоб. Из ее глаз выкатились две слезинки и капнули Маше на лицо.

— Ну что же ты так? Зачем себя мучаешь? Ведь молодая еще, красивая. Как спящая царевна, — говорила Таисия Никитична, сидя на стуле рядом с кроватью и не выпуская из своих теплых сухоньких ладоней холодную Машину руку. — Конечно, не такой тебе вахлак нужен, как мой Николай, да что уж поделаешь, коль оно так случилось. Зато он Машку твою любит, да и семью может хорошо обеспечить. Это тоже очень важно в наше время, милая моя. Любовь, она не привыкла долго засиживаться в доме. Пришла, попила чайку с вареньицем и только ее и видели. А мы остаемся в этом самом доме жить навсегда. Не станешь же за любовью по всему свету бегать? Николай мой ради тебя на что угодно согласен — это я тебе точно говорю. Ну, а если он, дурак, и приволокнулся за какой юбкой, ты уж ему прости. Я своему Петру, Колькиному отцу, сколько раз прощала. Думала в сердцах: хоть бы ты сдох, что ли, кобель несчастный. Прямо верхом на сучке своей. А когда его на войне убило, волосы на себе рвала. Да и до сих пор, как вспомню, сами собой слезы текут. Что для них гулянки? Им по пьянке что с бабой переспать, что в проруби искупаться — ни черта не соображают. Это мы, женщины, себя ради них блюдем. Напридумываем про них Бог знает что и блюдем. У тебя и дочка выдумщицей растет. Влюбчивая будет девчонка, попомни мои слова.

Таисия Никитична говорила что-то еще, а Маша лежала с открытыми глазами и то ли слышала ее, то ли нет. Через двадцать минут заглянула женщина-врач, следом за ней пришла медсестра, сделала Маше укол. Таисия Никитична спросила:

— Может, нам лучше домой ее забрать? Больница есть больница, хоть она у вас и особенная. Все равно казенный дом. Я буду за ней как за родной дочкой ходить.

Врач переглянулась с медсестрой и сказала:

— Поговорите с главврачом. Он сейчас на месте.

Когда медперсонал вышел, Таисия Никитична наклонилась к Маше и прошептала:

— Отобью я тебя у них. Вот увидишь — отобью. Дома, как говорится, сами стены лечат.

— Юстина, — вдруг прошептала Маша. — Я хочу к Юстине.

— Ну вот как хорошо. А кто она, эта Юстина? Нерусское имя какое-то. К Юстине так к Юстине. Значит, поедем с тобой к Юстине.

Маша закрыла глаза и погрузилась в сон. Ее щеки слегка порозовели, а рука, которую держала в своих ладонях Таисия Никитична, стала теплей. Таисия Никитична осторожно положила ее Маше на грудь, встала, оглянувшись на дверь, перекрестила Машу, потом все четыре угла комнаты по очереди. И направилась к главному врачу больницы.

Из-за снежных заносов сообщение между глубинкой и областным центром было очень затруднено. Можно было ехать на санях по снежному насту, однако мало кто из городских жителей отваживался на столь непривычное путешествие. Николай Петрович связался по телефону с первым секретарем райкома своего бывшего района и попросил пробиться к Устинье с тем, чтобы передать ей: пускай едет в город, потому что тяжело заболела Марья Сергеевна. Суриков обещал сделать это безотлагательно и сам вызвался посодействовать с транспортом.