— Я не хочу быть ни в стане красных, ни в стане белых, — глухо проговорил Шорохов. — Я в принципе против гражданской войны, ибо это — варварство, это античеловеческая бойня. Неужели идея, даже самая красивая, дороже человеческой жизни?

— Революция свершилась, полковник Шорохов, — уже суровее сказал Тухачевский. — У нее свои законы, и никому не дано их изменить. Вы хотите сесть между двух стульев — такого еще никому не удавалось. Красные объявят вас врагом за то, что вы не с ними, белые — расстреляют вас за то, что вы отреклись от них. Впрочем, я уверен, что ни один мудрец не сможет убедить вас словами. Вы все поймете только на опыте жизни. Жизни и борьбы. Но не будет ли слишком запоздалым ваше прозрение?

— Вы правы, — отозвался Шорохов. — Меня никто не сможет разуверить в моих убеждениях. Кроме всего прочего, я хотел бы, если позволите, предостеречь вас от серьезной ошибки, которую вы допускаете, стремясь ввергнуть, офицерский корпус доблестной русской армии в хаос гражданской войны. Неужели вам, боевому офицеру, не ясно, что мы, офицеры старой закалки, не способны вести вашу войну? Мы подготовлены к войне цивилизованной, к вождению массовых армий, но мы не приспособлены к той дьявольской свистопляске, какую вы именуете войной гражданской. Это примитивная партизанская война, которая ведется без всякой системы и каковой вообще немыслимо придать какую-либо систему. Кулачная драка, извините, а не война. И нам, офицерам, незачем лезть в сию бестолковую свалку.

Тухачевский терпеливо выслушал его, ни разу не перебив.

— Я так понимаю, что вы предпочитаете драться на стороне белых, — наконец сказал он. — Это ваш выбор. Но я посоветовал бы вам поглубже вникнуть в сущность гражданской войны. Это не кулачный бой, это борьба класса с классом, а не государства с государством. Ход событий трудно предопределить. Что же касается военных операций, то их составляющими, как и в любой войне, являются и наступление, и оборона, и маневр на поле боя, но конечно же надо всем довлеет революционная энергия и смелость. Так что, смею вас заверить, военные знания и боевой опыт офицеров прекрасно впишутся в особенности и характер гражданской войны.

— Я остаюсь при своем мнении, — мрачно изрек Шорохов.

Стеблевский, молчавший, пока командарм говорил с Шороховым, наконец получил возможность заговорить.

— Товарищ командарм, — кажется, полемика Тухачевского с полковником Шороховым придала ему уверенности в правильности своего выбора, — я готов служить в вашей армии.

Тухачевский просиял: он даже не ожидал таких слов, опасаясь, что Шорохов своим упорством может повлиять и на остальных офицеров.

— Что вы скажете, если мы назначим вас начальником штаба полка? — обратился он к Стеблевскому.

— Полка?! — Стеблевскому почудилось, что он ослышался.

— Да, именно полка, — подтвердил Тухачевский.

— Но я же… Выше чем ротой мне командовать не довелось…

— Не беда! Война — великий ускоритель. И хороший учитель. Почище любой академии, — ободрил его Тухачевский. — Завтра примете штаб.

— Слушаюсь! — радостно и четко произнес Стеблевский.

— Прошу следующего, — пригласил Тухачевский.

К столу не очень уверенно подошел грузноватый, средних лет офицер. Походка его была слегка вразвалку, круглые глаза неприязненно смотрели куда-то поверх сидевших за столом командиров, тонкие губы кривились недоброй усмешкой.

— Подполковник Тихомиров, — неохотно представился он.

— Думаю, что нет необходимости повторять вопрос, — Тухачевский уже предвидел, какова будет реакция этого хмурого подполковника, и заранее решил, что уговаривать никого не будет.

— Я был тяжело ранен на германском фронте. — Казалось, каждое слово дается подполковнику с большим трудом. — И потому вряд ли смогу быть полезным вашей армии.

— Направьте подполковника Тихомирова на медкомиссию, — обращаясь к начальнику штаба, распорядился Тухачевский. — В случае заключения о непригодности к строевой службе — от призыва освободить и помочь с лечением.

Очередной офицер — высокий блондин — отрекомендовался поручиком Строевым.

— Я буду рад служить новой России и ее армии, — уверенно заявил он. — Но позвольте, товарищ командарм, доложить вам о некоторых сомнениях, которые не покидают меня и моих сослуживцев.

— Пожалуйста, я слушаю вас.

— Без армии я не мыслю своей жизни, — продолжал Строев. — Но как служить в армии, где офицерам не только не доверяют, их презирают, даже ненавидят? Как служить, если постоянно видишь перед собой глаза солдата, полные ненависти и злобы, а то и дуло револьвера, наставленного тебе в висок? Кто будет выполнять мои приказы в такой армии? Вместо того чтобы помочь новой армии, мы, офицеры, станем для нее обузой.

Тухачевский с уважением посмотрел на Строева.

— Я благодарен вам за вашу откровенность, поручик Строев. — Тухачевский произнес эти слова с той искренностью, в которой можно было не сомневаться. — Скажу вам честно: эти вопросы мучили и меня самого, да и сейчас еще возникают в моей голове. И я отвечу вам точно так же, как отвечаю себе.

Тухачевский оглядел зал и понял, что сидевшие перед ним офицеры напряженно ловили каждое его слово, с нетерпением ожидая ответа, от которого во многом зависело их решение.