Я возненавидел рафинированный голос диктора, тысячу раз повторившего мне фразу: «Вдали, торжественно и немного грустно, поет черный дрозд».

Утром солнце заглядывало в окно. Дроздята за стеклянной дверью прихожей начинали верещать и цвирикать. Их пение вполне походило на скрип рашпиля по неточеной лопате.

— Вдали, — просыпаясь, говорила сестра из соседней комнаты.

— Торжественно… — отвечал я.

— И немного грустно… — фыркала она.

— Поет черный дрозд…

Белогорлый и Средний старались: они исторгали целые каскады антимузыкальных звуков. Маленькая сумрачно молчала, отличаясь только невероятной прожорливостью. Маленькой мы звали ее по традиции, теперь она быстро догоняла Белогорлого и Среднего.

В конце сентября, когда терпению уже приходил конец, дрозды стали линять. Прекрасно поющий Белогорлый вырастил на груди ржавый крап и превратился в обыкновеннейшую самку, которую я с радостью выпустил. Оказался самкой и Средний. Я преподнес его прорицателю Козленко, и он его выпустил тоже. Осталась Маленькая — явная самка. — Неужели все три? — горестно спрашивал я у Козленко.

— А что ж? И бывает. Вот у Пятигорске я выкармливал… Взял пять гнезд — и усе самки. Я ж их тысячи…

Мы вздыхали вокруг Маленькой каждый день, поджидая, когда на ее грудке появятся проклятые рыжие перья — свидетельство принадлежности к непоющему женскому полу.

И вот через неделю я заметил, что на грудке у Маленькой проглянули перышки прекрасного угольного цвета. Самец! Самый настоящий — ликовали мы, заваливая заморыша лучшим кормом. А он рос, оперялся в вороное перо и через месяц стал точно как тот на грузинском дубу — крупный, черный, великолепный, только клюв у него не пожелтел. Это ведь бывает к весне.

Дрозд поселился в большой клетке и начинал уже пробовать звучный флейтовый голос. Мы благоговели и торжествовали.

Однажды рано утром я был разбужен криком сестры с кухни.

Она кричала так, точно в квартиру вошло семеро разбойников.

Я вылетел в кухню и сразу понял все. Клетка была пуста. Дверца отперта. Дрозд сидел в раскрытой форточке и радостно приквохтывал, словно бы говорил:

— Ну, спасибо, друзья, за хлеб, за соль. Теперь-то уж я задам тягу…

Где он теперь, этот черный дрозд? Помнит ли нас или забыл? Может быть, вернулся он на Кавказ. Поет где-нибудь на горном склоне.

Вспоминаю… Чудится мне теплое солнце, зеленое море, грузинский дуб, колючая ежевика.

— Не поехать ли опять? — вслух думаю я…

Федор Федорыч Головин держал только редких, как сам говорил, «уникальных» птиц. Самое главное, лишь бы ни у кого из городских любителей не было таких же. И Федор Федорыч заводил полевых воробьев только потому, что они из семейства ткачиков, сильно распространенного в Западной Африке, держал соек, кедровок, земляных дроздов, лапландских подорожников, невзрачных тростниковых овсянок.

Страсть к редкостям заставила этого узкоплечего, тщедушного, седенького человека привезти из Крыма западного соловья, который по оперению мало чем отличался от обычного, курского, а по песне не годился ему и в подметки.

— Что за беда! Зато ни у кого в городе нет! — говорил Федор Федорыч, слушая нескладную стукотню «заморского» певца.

Впрочем, некоторые уверяли, что Головин с радостью завел бы даже крокодила, если можно было бы раздобыть его по сходной цене. Какой смысл собирать редкости, если некому их показать? И Федора Федорыча ужасно обижало невнимание знакомых к его коллекции непоющих сокровищ.

— Ведь вот ходят же к другим, щеглов каких-то ничтожных слушать, часами сидят, разговоры ведут, — сетовал он. — А ко мне заглянут — посмеются и только.

И однажды Головин решил пробить лед любительского невнимания. Он завел себе скворчонка. Обычно птицеловы не держат скворцов. Хоть к садку эти птицы привыкают превосходно, поют много и охотно, но зато своей нечистоплотностью отравляют всякое желание держать их. Любит скворец купаться. В клетке у него — настоящее болото. Поставишь в клетку чашку с водой — птица моментально в нее. Вода льется через край, брызги на всю комнату.

Федор Федорыч ухватился за скворчонка.

— Вот увидите. Говорить его обучу. Ни у кого такой птицы не будет, — разглагольствовал он в дальнем углу колхозного рынка, где обычно собирались птицеловы-любители. Знающие пожимали плечами, незнающие с уважением смотрели на Федора Федорыча, который ходил гоголем, заранее купаясь в лучах будущей славы.

Легче глухонемого научить пению, чем скворца разговору. Бездна упорства нужна, чтобы птица выучила два-три слова. А произносит она их шепеляво, с прищелкиванием и свистом.