— Почему ты, Семеныч, соловьев на зиму не оставляешь? — часто спрашивали мы, зная за сапожником такую странность.

— Да уж так… Не к чему;.. Недосуг с имя валандаться. Опять же и птица-то нежная, муравьиного яйца ей подай, мучного червя… — уклончиво отвечал он и переводил разговор на другую тему.

Мне было известно, что выдержать соловья круглый год дело не легкое, но такому мастеру оно было вполне под силу. И муравьиные яйца Шишмарев пудами запасал, и подолгу жили у него пеночки, камышевки и долгохвостые синички, держать которых было не в пример труднее. Однако старик упрямо отмалчивался, а каждый год, в августе, выпускал своих знаменитых певцов, за которыми по неделям самоотверженно бродил весной в непролазных чащах Сухореченского болота.

«Чудит просто», — раздумывал я.

Он соловьев и не продавал никому. Спросишь — испугается даже:

— Что ты, господь с тобой! Для себя ловил… А деньги? На что мне деньги. Вот руки пока есть — они лучше денег… Соловушка мне друг. А друга кто продаст? То-то вот…

Я умолкал.

Но в конце концов или Семенычу неудобно стало отказывать, или просьбы мои ему слишком надоели, — он согласился.

— Хошь соловья подержать? Айда! Я тебя на ловлю свожу, — сказал он как-то между прочим. — Только рано надо идти. До свету. Место не близкое, а соловья ловить надо по заре, пока он не насбирался. Оно, конечно, и днем поймать немудрено, да все-таки на свету лучше, способнее. А ведь не захочется тебе в экую рань подыматься, — добавил Семеныч, испытующе глядя на меня, по-старчески беззвучно шевеля губами.

Я поспешил уверить, что пряду в субботу с ночевой, и стал прощаться, опасаясь, как бы старик не изменил своего неожиданного решения. Семеныч на ловлю никого не брал. По лесу бродил всегда один. И разве только лешему было известно, где находились его тока. На все расспросы Шишмарев отвечал, что ловить ходит на Зеленый остров, и лукаво ухмылялся при этом. Но каждому мало-мальски знающему птицелову было известно, что на Зеленом острове даже чечеток мудрено поймать.

— Ну, помни своих, не забывай наших, значит, — ворчал Семеныч, провожая меня до ворот.

Всю неделю готовился я к предстоящей ловле. Всего труднее оказалось раздобыть муравьиных яиц. Весна стояла затяжная, и только на самых солнцепеках в пеньковых муравейниках уже появились крупные муравьиные куколки — самая лакомая прикормка для насекомоядных птиц. Я починил лучок и самоловы, сделал клетушку с мягким верхом, чтоб пойманный соловей не побился, достал у товарища обметную сеть.

И вот в полночь мы шагаем по размытой ручьями дороге. В темноте, впереди меня, бойко семенит Шишмарев, грязь хлюпает под его сапожонками. Миновали спящие избы окраины. Влажным ветром толкнуло в лицо: открылось темное ночное поле. Собаки чуть слышно лаяли позади, кричал бессонный паровоз на станции, далекие огоньки мигали там. А впереди ночь. Одинокие березы смутно белеют во мраке, да серебряная россыпь весенних звезд искрится и шевелится высоко-высоко. Свежо и пьяно пахнет оттаявшей землей, молодой травкой, почками и еще каким-то необъяснимо приятным, бодрым и мягким запахом вольного ветра, простора и прохладного сумрака. Вдохнешь до слезы, полной грудью, ключевой холод ночи и чувствуешь, как развертываются плечи, радостно тукает сердце, нервная дрожь пробегает по спине. Славно жить на земле, даже ради единого вздоха!

А дорога виляет и вправо и влево, поднимается на косогор, сбегает в темную ложбину, поросшую щетиной мелкого кустарника. Где-то поблизости нежно журчит вода — остаток апрельского паводка.

Сапоги то шуршат по прошлогодней листве, то смачно чавкают в раскисшем суглинке.

— Эх, мать честна! Здорово грязи… в логовину-то натекло, — говорит Семеныч, останавливается, трудно дышит. — Однако далеко мы с тобой ускакали. Ф-фуу. Пристал. Птаха-то эко бьется, колотится… Тебе ладно, молодому… А грязь проклятая так и льнет, так и льнет…

— Далеко еще? — осторожно спрашиваю я, стараясь разглядеть лицо старика.

— Как тебе сказать? Близко вроде. А может, и далеко. Дорога-то, вишь, кривулина на кривулине. Тут ее мерила старуха клюкой да махнула рукой, — шутит Семеныч.

Снова идем, теперь уже напрямик, через кусты и водомоины и наконец подходим к невысокому перелеску, полого спускающемуся к речке.

— Тут! — переводя дух, говорит старик. — Третьего дня слушал… Дудка у него есть. Этак: «туу-туу». Протяжно, басовито. А потом как рассыпет дробью, как хлестанет раскатом на перещелк! Душа вон! Отличный соловушка. Голосистый. Впервой такого здесь замечаю.

Прислушиваясь к говору воды в речке, он добавляет: — У птиц, брат, все одно, что у людей. Иной хоть пьяный поет, а так-то радостно, а другой заведет козла драть — ни голосу, ни выносу… В этих местах и раньше бывали добрые соловьи, еще до войны. Перевелись. Прошлые весны я на них ходил. По две ночи сиживал. Нет ничего. Стукотня одна, треск. Молодь неумелая. Ну, а ноне совсем другой резон.

Семеныч ощупался впотьмах, достал берестяную скрипучую табакерку, неторопливо закурил. Горючий махорочный дымок едко и пряно защекотал в носу.

— Посидим пока, до свету. Покурим. А там глянем.

Я ему прикормки под куст насыпал. Ежели поклевал — все одно наш будет. Соловей — птица умная, где покормится, никогда не забудет.

— А если не тронул?

— Тогда еще день-другой обождать придется, — философски ответил Семеныч, усаживаясь на каком-то бревнышке, занесенном, должно быть, полой водой.

Я опустился рядом с ним. Темно и тихо. Чуть булькает речка в объятых мраком кустах. Звезды лучатся, подмигивают в торжественной высоте прозрачно-черного неба.