Но где это видано — убегать посреди игры, что еще за блажь? Я выслушивал упреки после матча по дороге в раздевалку или в то, что нам ее заменяло, к примеру, старый автобус, остов которого, непонятно как, притащил сюда, к месту его упокоения, ка-кой-нибудь трактор, возгордившийся тем, что не только плуг таскает за собой, и который теперь стоит, чтобы добро не пропадало, совсем как превращенный в курятник фургон в дальнем углу сада. Наш был «ситроеном» старой модели, тупорылым, как бульдог, с верхом шоколадного цвета, — такие еще встречаются на юге департамента, — шины у него были спущены, стекла разбиты и заменены брезентом, тут же кем-то изрезанным, сиденья вспороты, а из дыр торчали пружины и конский волос, но главное все же сохранилось: большой бакелитовый руль, педали и рычаг переключения скоростей, за которые всегда шла борьба между мальчишками.

Да разве можно покидать поле из-за пустяка? В ту пору от всякого невинного замечания, даже такого, как это, у меня на глазах мгновенно выступали слезы, и, чтобы они не хлынули ручьями, я должен был спорить до хрипоты, защищаться до последнего проигранного слова и думать про себя: они пользуются тем, что со мной нет его, а будь он здесь, мой рано умерший отец, все было бы иначе, — и, исчерпав все доводы, я начинал придираться к тренеру нашей маленькой команды, сидевшему за школьной партой когда-то очень давно, да и недолго. «Во-первых, так не говорят», — язвил я, а он, по профессии путевой обходчик, преданный футболу до самозабвения, с трудом сдерживался, чтобы не влепить дерзкому обидчику оплеуху, и останавливала его, должно быть, еще не растаявшая тень моего великого отца, которая острым клинком вырастала между нами из-под земли.

Так вот, вы только подумайте — хотя, пожалуй, лучше об этом и не думать — барахтаться вот так в грязи! Впрочем, игроков это ничуть не смущало, они уходили с поля перепачканные глиной, как победители матча Пари-Рубе в дождливые годы (из-за которых и родилась легенда о северном аде), под грязью невозможно было разобрать цвет майки, и оставалось загадкой, как удается им не ошибиться дверью, входя в раздевалку, поделенную на две половины — для хозяев поля и для гостей. Заметим мимоходом, что самые грязные из них не торопились укрыться от непогоды и оставались обсудить стратегию и тактику игры, — а это, если учесть царившую на поле неразбериху, не могло не вызывать восхищения, — они комментировали ход матча, вникали во все его перипетии, тем временем давая собеседнику возможность разглядеть свои боевые раны под глиняным панцирем, таким плотным, что порой казалось, случись вдруг резкое потепление, маловероятное, правда, в этих широтах, и они превратятся в глиняные статуи.

Но в чем действительно не откажешь этим виртуозам маскировки, так это в боевитости. Болельщики, жаждущие нашего пота, крови и слез (хотя слез меньше, чем всего остального), не скупятся на похвалы их врожденному таланту наводить тень на белый день: той резвости, с которой они несутся за мячом, бросаются под ноги противнику, принимают удары и пропускают голы, никогда не признавая себя побежденными. Такое упорство тем более примечательно, что мы нередко проигрываем — это почти обязательное воскресное событие, — а наши конечные цели неясны. Мы не тешим себя надеждой прорваться в высшую лигу или завоевать какой-ни-будь кубок, но и угрозы вылететь в низшую подгруппу тоже нет, поскольку, принимая во внимание наши результаты, мы принадлежим к последней категории, ниже нас — уже никого. Только мать сыра земля. А наша единственная цель, несокрушимая наша надежда — остаться хотя бы там, где мы есть. Команда аутсайдеров, бездарность на бездарности, отбросы на свалке загубленных талантов, отбракованные по возрасту: в восемнадцать они уже не годятся в команду юниоров, в сорок пять — упорствуют, не желая признать, что их время прошло.

Но самое удивительное — наблюдать, как этими ревнителями рукопашной схватки овладевает порой некое высшее чувство, сродни разочарованию, когда они вдруг понимают, какие титанические усилия растрачены впустую, и в памяти всплывают все полученные удары, которых никогда не излечит бальзам победы — в такие минуты они ропщут, намекая на то, что не все выкладываются во время матча, и бросают косые взгляды на предателя, который уходит с поля, сверкая чистотой, как новенький полтинник. Скажем, на меня. На самом деле, если ноги у меня и измазаны в грязи, то не по моей вине: просто какой-то неудачник поскользнулся в самый ответственный момент — не иначе как под ним просела земля — и ударил изо всех сил мимо мяча, подняв столб грязи, которая обрушилась на него самого и забрызгала всех вокруг. Едва разлепив глаза, он спешит все свалить на свои бутсы, разглядывает подошвы и, ничего не обнаружив, начинает возиться с неимоверно длинными шнурками, вновь обматывая вокруг щиколотки шестидесятисантиметровые концы, но никому и в голову не придет их укоротить — это все равно, что подрезать султаны на киверах. А если и это не покажется убедительным, у него в запасе есть еще одна возможность: опасливо (словно притрагиваешься рукой к горячей конфорке) пройтись по полю, припадая на одну ногу, изобразив гримасу боли под сплошной маской из застывшей глины. Ну нет, больше нас не провести. Отныне мы будем, как чумы, бояться этого безумца. И думать нечего о том, чтобы вступать с ним в спор. Пусть держит мяч, сколько душе угодно, пусть делает, что хочет, — предоставим ему полную свободу действий.

Мы же будем играть в свое удовольствие, стараясь не испачкаться в грязи, и, что бы ни случилось, не станем выдавать своего напряжения, подобно человеку, которого постигло горе, а он поет или мурлычет себе под нос, будто вспоминая забытую мелодию, или одинокому сторожу на маяке, который ни за что не опустится на четвереньки, преодолевая последние ступени, хотя тому свидетели только волны — они бьются об утес-великан, рассыпаясь сверкающими брызгами. Красоту движения мы предпочитаем результату и цели, слишком недостижимой, чтобы оправдать средства. Потому-то вы и недоумеваете, наблюдая, как я, повязав тонкий шейный платок, маневрирую среди луж, огибаю кротовые норы, эти миниатюрные вулканы, отмечающие опасные участки, которые лучше обходить стороной, увертываюсь от капель дождя, пасую противнику, делаю изящные пируэты, стараясь не споткнуться об лежащих на земле игроков, и забиваю гол прямо в руки вратарю, чтобы тот, чего доброго, не растянулся в грязной жиже, — хотя никто и не ждет от него эффектных выходов и подобных дельфиньим прыжкам зрелищных полетов, снятых ускоренной съемкой, которые так любят показывать по воскресеньям в спортивных передачах, — те, что сродни кадрам, запечатлевшим на пути в несколько световых лет движение Марса и Юпитера к межпланетному соединению, — вратарю же остается только протянуть руку или выставить ногу навстречу мячу либо, если удар покажется слишком сильным, прикрыть голову руками или подставить спину и зад, что порой являет удивительное зрелище.

Надо ли говорить, как раздражают болельщиков и моих ретивых одноклубников потуги безнадежного эстета. Между тем ничего другого мне не остается, и вот, как женщины в начале долгого пустого дня, конец которого теряется за горизонтом, заставляют себя причесывать ресницы, наносить на веки волну голубых теней, так и я в эти серые промозглые воскресные дни живу, будто двигаюсь короткими шажками танцора, — танцовщицы, — поправляют меня они, — извольте, как вам будет угодно.

Самое забавное, что ничего этого я не видел, виной всему ненадежное зрение близоруких, которым они отгорожены от всего мира, оно заключает в узких пределах четкую картинку с расплывающимися контурами, а дальше предметы теряют строгость очертаний, обрастают дрожащей оболочкой, словно окруженные рябью электронного облака. Такова физическая, можно сказать, научная данность: близорукий человек обладает микроскопическим видением вещей, способностью разглядеть струйки слезной жидкости вблизи сетчатки глаза.

Но на большом расстоянии от радужной оболочки мир попадает в переплавку, как в тигле алхимика. Возникает верленовское пространство, неявственное и неотчетливое, область неопределенности, импрессионистический пейзаж — размытые краски, туманные скопления, объемность акварели, растворяющаяся перспектива и распластанная глубина, смазанные силуэты, опавшие облака, потерявшие свою дородность, полотнище неба, натянутое, как театральный задник, электрические лампы в ореоле микровспышек, рассыпавшееся на атомы солнце, мерцающий ободок лунного диска в любое время года — та самая лунная корона, о которой говорят, что она к снегу. Так вот, ничего подобного: завтра будет хорошая погода. Ну что ж, мы учимся обходиться без прогнозов, без футурологов, прорицателей и иных прозорливцев, о новом дне мы узнаем с его приходом. День завтрашний вполне самодостаточен. Зачем готовиться к нему накануне? Куда нам предсказывать катаклизмы и мировые катастрофы трехтысячного года в маловразумительных катренах, мы слишком незначительны, мы не способны видеть дальше собственного носа, но уж во всем, что касается жизни муравьев, нам нет равных: тут ничто не ускользнет от нашего взора. Искусство детали — шепот ветра или шум дождя, — вот наш капитал.