24 декабря.

Вчера хотел вам написать очень много, но пришел ко мне здешний священник и промучал меня до 10 часов вечера рассказами и расспросами о своей болезни! Нынче уже поздно, и я едва успею докончить кой-как письмо.

Завтра праздники начинаются, а у меня и похожего на отдых не будет; не сегодня-завтра пришлют 200 человек больных. Впрочем, я рад не иметь времени оставаться наедине сам с собой, раздражение мое против плохого здоровья моего, безденежья (то есть в смысле неимения больших денег) и невозможности заниматься по своему вкусу так велико, что заботы дают даже отраду, заставляют не думать о своих личных делах. Потому-то я чувствую себя лучше, чем в Москве, где дела у меня не было. Прощайте, дружок мой… Как бы я рад был с вами пожить, но только при хороших условиях с моей стороны! Вы думаете, что мне вздыхалось из корысти по вашему флигелю; напрасно! просто о вас вздыхалось. Прощайте, целую вас. У тетушки целую ручки. Будьте здоровы и поезжайте веселиться в Москву; отчего вы не возьмете Лизу Высоцкую для тетеньки? Тогда бы вы были свободнее. Если вы будете в Москве, письма мои будут тогда доходить к вам аккуратнее. Оттуда я скорей всего получаю ответы.

1855 г. Янв. 3. Еникале.

Очень рад, что могу писать Вам в Москву; верно, теперь мои письма будут доходить скорее. От Вас же, мой друг, опять недели с 2 нет писем. Последнее Ваше письмо было то, в котором Вы сообщаете мне, что сбираетесь в Москву и даже в Петербург с какими-то планами. Не знаю, какие это планы, но лучше всяких планов будет приезд сюда весной. Дивизионный доктор, который обещал мне перевод в Керчь, был на днях у нас в гошпитале, очень любезно спросил у меня, когда Вы будете сюда (он узнал о том, что я Вас жду, от нашего смотрителя, с которым я давно еще советовался насчет квартиры и т. п. предметов), и когда я отвечал, что не ранее весны, он отвечал: будьте уверены, что я постараюсь сделать то, о чем Вы меня просили. При том еще имел деликатность говорить все это по-французски и в самых неясных выражениях, чтобы главный лекарь мой не мог понять, о чем идет речь. Вот единственная новость, заслуживающая названия новости. Остальное нисколько не стоит внимания. Разве то еще, что раненых привезли из Феодосии человек 200, которых мы с главным доктором разделили пополам.

Об Севастополе ровно ничего не слыхать. Газет здесь нет, а о поездке в Керчь нечего и думать по неимению ни времени, ни денег лишних. Здоровье пока слава Богу; жду не дождусь возможности купить себе верховую лошадь; воздух оказывает на меня такое благодатное действие, что путешествие мое из Кудинова до Керчи прибавило мне в 7 дней вдвое больше полноты и румянца. Что делается на Пречистенке, скажите, пожалуйста? Анна Павловна прислала мне 2 письма; в последнем между прочим сообщает, что Осип Николаевич и его жена желали пригласить меня на святки к себе; но я понять не могу, каким образом могло бы это осуществиться, если бы я имел малейшую возможность отлучиться от должности… Куда? Где они? Где этот Карасу-Базар? Как могут они быть в одно и то же время и в Херсоне, и в Карасу-Базаре?.. Впрочем, несмотря на эту вездесущность, непонятную для меня, и на невозможность отпуска, я был искренно тронут их любезностью и добротой. Передайте это от меня Анне Павловне вместе с поцелуем и скажите ей еще, что знакомством Ветлицкого я, может быть, и воспользуюсь, если гошпиталь утвердится в Керчи и преемник теперешнего дивизионного доктора последует его рекомендации. Пока перевод в Керчь есть ближайшая моя цель и мечта. Может быть, там будет повыгоднее, нежели в этой пустыне, в которую я попал таким сюрпризом. На Петербург надежду я отложил, предоставляя ей явиться передо мной в виде неожиданности. Однако, не унывая, начал новую вещь в часы свободы, да еще сценическую; с радостию вижу, что горькие испытания в те годы, когда большая часть людей живут беспечно, если не совсем счастливо, приучили меня почти хладнокровно встречать новые неудачи и, главное, научили хвататься за малейший случай, за малейшее ободрение, чтобы возбуждать в себе новую деятельность и новую надежду!

До свиданья, мой друг, целую Вас от всей души и прошу Вашего благословения на дела и здоровье мое! Дай Бог Вам весело провести этот 55-й год; я же встретил его, конечно, в постели, при звуках завывающего ветра. Святкам скоро конец; да и Бог с ними. От них только больше забот, потому что прислуга вся пьет. Если будете посылать дагеротип Ваш, приложите к нему следующие подарки: 1, чиненных перьев самых лучших – один картон; 2, пару перчаток толстых замшевых (en peau de daim) от Дарзанса и еще спросите у Ротрофи, не знает ли он какой-нибудь монографии о язвах (все равно, на немецком или на французском, только пократче) недорогой и пришлите ее тоже, если есть деньги, а я сочту это за подарок к 13 января. Еще раз целую Вас.

1855 г. Еникале. Января 10.

Теперь у нас, мой друг, установилась зима и довольно пока сухая, так что ходить вовсе не неприятно. Часто думаю о кудиновских снегах и приятно (хотя и не без досады) мечтаю о том времени, когда у меня будут средства хоть небольшие, да независимые, с которыми я мог бы хоть на несколько лет прижиться в милом Кудинове. Чем пустее и беднее становится оно, тем больше является у меня охоты поправить и оживить его своим присутствием. Не хочу отчаиваться и думать, что эти года испытания в совершенно несообразном с моим духом образе жизни пройдут даром; эта-то надежда и делает то, что моя настоящая служба также нравится мне порой, как невкусное лекарство, от которого видишь пользу. Постичь не могу, что за пашпорт прислали мне из Москвы: по обыкновению тот, кто ехал в Керчь на почту, забыл мое объявление в конторе, где прикладывают печать, и я прежде после завтрого не узнаю разгадки. Полагаю, однако, что пашпорт написали на объявлении ошибкой, и что это просто страховое письмо от Вас.

Дмитрия давно уже нет и в Керчи; я его отпустил с богатым греческим купцом в Бердянск, и купец этот его откупает. Что же еще сообщить вам о своих обстоятельствах? Да разве то, что на днях посылаю еще одну рукопись в Петербург, несмотря на поражение, которое, должно быть, снова нанесла цензура моему «Лету на хуторе», должно быть – потому что ни Тургенев, ни Краевский не пишут ни слова. Нет, цензоры не так-то скоро от меня отделаются. Буду биться до последней капли крови. Под Севастополем ничего, кажется, нет особого; неприятельские солдаты, слышно, очень зябнут и часто перебегают к нашим бивачным огням. Кстати, замечу Вам, что Вы можете быть совершенно спокойны насчет моей безопасности. Если бы союзники и пришли сюда, пока они никак Керчи миновать не могут, и прежде, нежели они остановятся перед Еникале, им нужно драться в Керчи и не быть разбитыми. Госпиталь же при малейшем их решительном шаге около Керчи, насколько я знаю, полагается вывести в степь.

Целую Вас, дружок мой, от всей души и прошу Вашего благословения! Прощайте. Скажите Анне Павловне, что я ее тоже целую и на следующей почте осчастливлю ее еще письмом. Что делается на Пречистенке?

24 января 1855 г. Еникале.

Жизнь мы (т. е. я и мои здешние сослуживцы) ведем такую же, как и прежде вели – несколько растительную, тем более теперь, когда установилась зимняя погода и в пустой степи гуляется неохотно. Благодаря Всевышнего – приехал на прошлой неделе другой ординатор из Севастополя и дал таким образом возможность хоть изредка проехаться вечером в Керчь; Еникале же по-прежнему posse de tous les desavantages de la campagne sans en avoir la poesie et le comfort [1] . Однако живем, слава Богу, ничего пока.

Вчера, к неописанному собственному удивлению, сделал ампутацию в первый раз и, пока еще не остыло первое ожесточение, постараюсь сделать на днях еще пару… Вот Вам разнообразие; и все в этом же роде, то побранишься с фельдшером, то порадуешься над выздоравливающим, то проклянешь медицину в неудачный час… Как переходную эпоху такую жизнь допустить можно и, оглянувшись назад, я вижу все-таки, что, несмотря на первые трудности, скуку и на совершенно не свойственный моим прежним привычкам образ жизни, вижу, что эти 4–5 месяцев сделали свое дело, заставили забыть душевную постоянную тоску, придали опытности в житейских сношениях и обратили к какой-то простоте чувств во многих (конечно, не во всех) случаях, простоте, которая хоть и не имеет старинной свежести, но не лишена своего рода ценности. Эти-то вещи имел я в виду, уезжая, настолько же, насколько и воздух