Еще одно усовершенствование, которое мы ввели по сравнению с Треблинкой. В Треблинке жертвы всегда знали, что они умрут; у нас жертвы думали, что их подвергнут санитарной обработке. Конечно, часто они догадывались о наших действительных намерениях, и тогда начинались бунты и возникали затруднения. Очень часто женщины пытались спрятать своих детей под одеждой, но, конечно, когда мы обнаруживали их, мы отправляли их в камеры уничтожения. Нам было приказано проводить все это истребление тайно, но ужасающий тошнотворный смрад от постоянного сжигания трупов заполнял всю территорию, и все население, проживающее в окрестностях, знало, что в Освенциме проводилось истребление людей…» [20]

Этот концлагерь гитлеровцы построили в Силезии, в 250 километрах от Варшавы и в 50 от Кракова, на правом берегу реки Солы, впадающей в Вислу. Глухая, болотистая, затопляемая разливом рек долина. Поблизости от Освенцима — хребты Бескидских и Карпатских гор.

Места, знакомые Карбышеву по первой мировой войне. Он и тогда был часто на волоске от смерти, смотрел ей смело в лицо. Но тогда он сражался, а теперь велась гнусная война без правил с беззащитными. Гитлеровские солдаты уподобились мародерам, разбойникам с большой дороги.

И Дмитрий Михайлович презирал и ненавидел своих палачей. Они это чувствовали и мстили.

Будучи узником Освенцима, лейтенант П. И. Мишин встретил однажды Дмитрия Михайловича. Это было в апреле 1944 года.

«…Помню, идет Д. М. Карбышев в деревянных колодках, в полосатой одежде хафтлинга (арестанта) по залитой солнцем дорожке. Идет спокойно, как бы не замечая сопровождающего его сзади злобного бандита — лагеральтестера (старшины лагеря) Франца Даниша. А тот, как всегда, вооружен дубинкой, опирается на нее и изредка помахивает ею. Генерал тяжело шагает в жестких деревянных башмаках, путаясь в непомерно длинном халате, выбиваясь из сил. Холодный весенний ветер развевает полы его изодранного одеяния, обнажая костлявые белые ноги.

Генерала Карбышева поместили в блок советских военнопленных. Это был, как и все другие, деревянный барак с вечно сырым земляным полом. Когда-то он служил конюшней, а теперь, возможно, был последним кровом для людей.

Советские военнопленные работали на осушке болот, строительстве дорог. Однако генерала Карбышева немцы не послали ни в одну из этих команд. Не потому, что они проявляли особое уважение или расчет на смирение генерала. Нет. Высшее начальство предпочитало держать таких опасных людей, как Карбышев, только в лагере, под своим постоянным неусыпным надзором.

Оставаясь днем в пустынном лагере, такой человек имел уже меньше контакта и связи с широкой массой заключенных, не мог оказывать на них должного влияния, у него почти не было шансов на побег. Что касается физических и моральных методов изнурения такого человека, то они были еще более утонченными, чем в рабочей команде.

Генерал Карбышев вместе с другими штрафниками попал в лагерную команду „заубермахен“ (уборщиков). В их обязанности вменялось с раннего утра до позднего вечера ходить с метлой и вылизывать аппельплац, вычищать уборные, помойные ямы.

В лагерных условиях это был сизифов труд, ибо границей между порядком и беспорядком во всех случаях был произвол надсмотрщика.

Как штрафник, я тоже работал в лагерной команде „вешерай“— прачечной, и мне чаще, чем другим русским, приходилось видеть нашего генерала. Однажды я проходил по лагерю в бельевую кладовую и встретил по пути Карбышева. Он шел, еле ступая, тяжело передвигая, точно свинцом налитые, опухшие ноги; натянутая кожа светилась синими и желтоватыми прожилками. Одной рукой он опирался на шест метлы, а другой тяжело тянул тележку, доверху наполненную мокрым песком. Я поздоровался и спросил, как чувствует себя генерал в Биркенау. Карбышев поклонился и ответил: „Хорошо, бодро, как в Майданеке“. Мне было неловко за свой вопрос. Я понял, какую надо было иметь огромную силу воли, чтобы так легко сказать об ужасном.

Д. М. Карбышев много беседовал как со мной, так и с другими заключенными и всякий раз интересовался судьбой русских пленных в Освенциме, расспрашивал об их поведении, о связях и взаимоотношениях с заключенными других стран. Но при всех этих расспросах я чувствовал и замечал, что он прекрасно осведомлен и знает почти в деталях трагедию Освенцима.

Однажды я рассказал ему о своем пленении при отступлении советских войск в 1941 году. Выслушав меня внимательно, он сказал: „Плен — страшная штука, но ведь это тоже война, и пока война идет на Родине, мы должны бороться здесь“.

Затем, помолчав немного, он обнажил впавшую, костлявую грудь и вытащил из-за пазухи потертый газетный листок. Это была листовка югославских партизан с обращением к немецким солдатам. В ней говорилось о положении на советско-германском фронте, о стремительном наступлении союзных войск, о бессмысленном сопротивлении германской армии.

Я был озадачен, откуда он мог достать такую листовку. Оказалось, что свежие листовки и газеты проникали в лагерь через целую цепочку людей, начинавшуюся от команды, обслуживавшей крематорий и почти изолированной от всех заключенных. Заключенные-смертники, работавшие при крематориях, занимались сортировкой вещей, отобранных у людей, которых присылали на уничтожение. Среди вещей они находили всякую литературу и наиболее интересную приносили в лагерь. Так доходили к нам вести со всего мира.