Шрифт:
Дальнейший ход событий читатели знают. За исключением одной чисто формальной подробности: приговор, вынесенный без суда, в административном порядке был направлен на «высочайшее соизволение» и утвержден самолично государем-императором в Гатчине 25 мая 1888 года.
«Неблагонадежные»
Конец мая восемьдесят восьмого — не круглая дата для Мити. Он родился 14 октября восьмидесятого — 26 октября по новому стилю. Скоро ему восемь. Всего-навсего восемь. Возраст безмятежного детства. Пора утренняя, ранняя.
Митя делал первые робкие шаги в мир, полный первозданной прелести и чудес. Все ему было внове, удивительно и загадочно.
Мать верила в бога и водила Митю в церковь. Отец превозносил науку, считая ее всесильной: Володя вслух мечтал о победе над болезнями и продлении жизни человека. Михаил собирал коллекции растений, бабочек, хотя был кадетом и, следовательно, готовился к военной карьере. Сестры зачитывались толстыми романами и грезили о любви. Сережа, как и Митя, еще ни к чему не пристрастился. Оба присматривались к окружающему и прислушивались к разговорам взрослых.
Все шло своим чередом до ареста старшего брата. Беда с Володей заставила Митю раньше времени повзрослеть. Он узнал горечь разлуки и горе, которому ничем нельзя помочь.
Он услышал голос Володи в толпе заключенных и понял, что в тюрьме, за чугунными решетками, томятся не только воры и разбойники, но и такие щедрые на доброту люди, как его брат.
Неравенство, насилие, гнет — все эти непонятные для него слова обрели смысл. Впрочем, скорее всего восьмилетний мальчик ощущал почти физически само неравенство, и притеснение, и гнет — они причиняли ему боль и обиду. Он воображал себя на месте старшего брата и страдал за него.
— Володя искал правду и поплатился! — сказал однажды за чаем отец.
А его, Митю, учат всегда говорить правду, быть честным. Вот и он вырастет и когда-нибудь за правду поплатится…
Мать ежедневно относила узелок с передачей Володе. Иногда брала с собой Митю. Пусть не слоняется один, не томится скукой. Соседские ребята перестали с ним играть. Некоторые дразнили обидным словом «острожник». Задиры лезли в драку, норовили избить.
Осенью его не определили в гимназию, хотя он был вполне подготовлен и жадно тянулся к учебе.
Однажды, идя с мамой к тюрьме, они встретили Алевтину. Мальчик ее давно не видел и очень обрадовался. Но девушка даже не улыбнулась. Она была грустна, чем-то расстроена. Мать спросила ее об успехах Кости.
— Какие там успехи, — с безнадежностью махнула рукой девушка, — догоняет Володю…
— То есть как это?
— А так. Исключили из университета, арестовали, пригрозили тюрьмой, а пока из Казани выслали в Нижний Новгород. Там взяли под надзор… Вот в одиночку еще не загнали…
— Откуда ты идешь такая хмурая? — спросила Александра Ефимовна.
Девушка зарделась, показала рукой на тюрьму:
— От своего друга…
— Кто же он? И за что ж его-то? — Александра Ефимовна отвела Алевтину в сторону от дороги и о чем-то долго с нею шепталась, должно быть для того отвела, чтобы Митя их не слышал. К его крайнему удивлению, они на прощание обнялись и расцеловались.
Александре Ефимовне в тот день не разрешили свидания с сыном.
— Дважды не выводим, — сказал ей грубо тюремный надзиратель, хлопнул дверью и тяжелыми шагами прогремел по коридору. Разговор оборвался.
«Ниточка не оборвалась, вьется», — подумалось матери. И она сообразила, что, наверное, через Алевтину доходят к Володе вести о Косте.
Она не ошиблась. Но Алевтина была далеко не единственным связным.
Володя многое знал о своих друзьях по Казани. Крепостные стены его одиночного каземата смогли бы устоять при артиллерийской осаде батареями самого крупного калибра. Но они не служили преградой для незримой связи между революционерами.
В Омский острог проникли и печальные вести о Константине Сараханове.
С начала 1886 года в жандармском управлении на него было заведено особое «дело». Первая агентурная запись изобличала Константина в принадлежности к запрещенному Сибирскому землячеству. Следующая — в знакомстве «с политически неблагонадежными лицами» и пособничестве некоторым «разыскиваемым по политическим делам» студентам, скрывающимся от властей.
Но такие грехи, пожалуй, легко было отыскать почти у каждого из тысячи студентов Казанского университета. Охранка ждала более весомых улик. С середины августа. 1887 года он стал публиковать в газете «Казанский биржевой листок» литературные обзоры, весьма дерзкие по содержанию.