— Как вас зовут?

— Игорь.

— Вы ее родственник? — задаю я ехидный вопрос.

Парень смущается:

— Нет… Мы живем рядом.

— Хорошо. Я зайду к ним. Скажите адрес.

Закончив все дела на отделении, отправляюсь к Таниному деду. Сегодня дежурит Муся, я спокоен за Таню. Не то что я не доверяю, к примеру, Николаю. Но когда он засыпает, его трудно добудиться — крепкий парень с крепким сном. Муся очень беспокойная, она всю ночь бродит по отделению.

Вечереет. Ветер гонит низкие облака, сечет редким твердым снегом.

Где-то совсем рядом Алтайские горы. Выходя из больницы, я всегда смотрю на них. Это вроде привета всем моим друзьям-альпинистам. Или привета от них… Но сегодня гор не видно. Они в снежной мгле, в тучах. За несколько дней земля скрылась под снегом. Говорят, снег сойдет теперь лишь в апреле. Следовательно, кучи строительного мусора, глины, песка, громадные лужи и топкие, как болота, улочки тоже скрылись до апреля.

Помню, как поразил меня вид города в день приезда. Через неделю после того, как простился с Невским, я мчался по главной улице, упирающейся одним концом в гору, а другим — в рудничный террикон. По сторонам проносились одинаковые, словно близнецы, двухэтажные дома с низкими палисадниками, мелькал лес столбов. За машиной вставала стена пыли. Два квартала асфальта — начало благоустройства, громадная лужа, через которую ПАЗ плывет, как «амфибия», и, наконец, шлакоблочный красавец в два этажа. Там, в трехкомнатной квартире Вани, Лоры и Муси, я поселился в ожидании отдельной комнаты. Такой уж народ хозяева: им скучно в малолюдье. Не один молодой специалист, вроде меня, прошел уже через эту квартиру, окрещенную, наверное по ассоциации с Вороньей слободкой, «Птичьей горой». Я привык к «Птичьей горе» и не тороплюсь, честно говоря, расставаться с нею.

Вот он, наш дом, с изумительной звукопроницаемостью и облупившейся штукатуркой, один из первых двухэтажных домов в городе. С сожалением оставляю его за спиной и углубляюсь в лабиринт улочек «частного сектора».

Отыскать дом Таниного деда оказывается делом более сложным, чем я себе это представлял. На Речных улицах (а их три!) все знают друг друга, вероятно, в лицо, и такая мелочь, как номера домов, не беспокоит жителей. Выслушав с десяток охрипших собак, все же нахожу нужный дом.

Дед Тани — Кирилл Савельевич — седой, худощавый, с большим добрым ртом. Бабушка — маленькая старушка, в туго затянутом темном платочке. Вначале они принимают меня за нового участкового врача. У Кирилла Савельевича тяжелая стенокардия. Ходит он очень мало, и только по комнате. Во всех углах небольшой горницы капсулы с нитроглицерином.

Я подробно рассказываю им о Тане. Говорю, что все страшное позади. Месяца через полтора срастутся кости, и будет она совершенно здорова. Старики слушают меня с жадностью. Лица их светлеют.

— Вы жизнь нам вернули, — говорит Кирилл Савельевич. — Прокофьевна, угости-ка Владимира Михалыча наливочкой.

Отказываться мне не позволяют.

— Небось с работы, — говорит Прокофьевна. — Я покормлю вас… Уважьте.

Кирилл Савельевич подробно расспрашивает меня о Ленинграде. Прокофьевна молча слушает, подперев щеку ладонью. Они ведь и сами питерцы. Почти сорок лет назад уехали, а сердцем не оторваться.

Ухожу я от них не скоро. Весь обратный путь меня не покидает тепло их дома. Таниных родственников мне трудно уже представить другими.

На «Птичьей горе», в коридоре у вешалки, застаю Ваню. Очки на большом носу сверкают победно, славно литавры. Он сидит на стуле и громко читает Бальмонта:

— «Любовь огонь, и кровь огонь, и жизнь огонь — мы огненны».

— Черт возьми! Что за пикет?

— Ш-ш…

Более заговорщицкую улыбку трудно себе вообразить. Ваня — москвич, приехал сюда пять лет назад, как и Муся. По здешним понятиям, это «специалист со стажем». Заведует терапевтическим отделением. Очень толковый врач. Но это не мешает ему оставаться неутомимым заводилой. Когда в квартире малолюдно и тихо, Ваню одолевает тоска.

— Мы его поймали, — шепчет Ваня.

— Кого?

— Феликс у нас в гостях.

«У нас»… Я едва не давлюсь от смеха.

От Лориных поклонников нет отбою. Она объясняет это характером работы: Лора — журналист в городской газете. Возможно, миловидная внешность, темперамент и извечная женская тайна в глазах не имеют решающего значения. Пока не берусь ничего утверждать. Но констатирую: Лора поставляет «Птичьей горе» интересных ребят. Некоторые из ее поклонников со временем становятся общими друзьями «птичьегорцев». Так было с двумя молодыми инженерами — Толей и Волей. Кто-то из них сильно приударял за Лорой (кто именно — я так и не понял). Потом они стали неотъемлемой частью нашего кружка, они играют на гитарах, поют в два голоса и отчаянно ухаживают за всеми подряд женщинами, появляющимися на «Птичьей горе». Мы называем их «кабальеро». В ответ они начинают грустно тянуть «Летят утки». При этом Ваня не может удержаться и, как пес на луну, принимается подвывать. У Вани совершенно нет слуха.

Есть еще среди Лориных поклонников удивительно наглый молодой инженер, блестящий, словно гусарский офицер, Мурзабек Каримов. Тяжкий крест «Птичьей горы». Он пишет плохие стихи и читает их с удивительно надменным видом. И начинает всегда неожиданно, по собственной инициативе. Таких поэтов я сроду не видел, хотя любил ходить в институтские годы на вечера поэзии и насмотрелся там всякого. Недели две назад мы его здорово раскритиковали — пусть человек учится. А Ваня большой дока по части стихов. Врожденный критик. Но Мурзабек обиделся и перестал у нас появляться. Однако, уверенный в неотразимости своих чар, он принял теперь новую моду — пишет Лоре любовные послания, которые с утомляющим однообразием подписывает: «любвеобильный Мурзабек». Мы его теперь иначе и не называем, как «любвеобильным Мурзабеком». Ваня считает, что у него (вместо чувства юмора «рудимент хвостика в области копчика», а Лора, не скрывая, смеется над «любвеобильным».

Но есть один поклонник, к которому Лора явно благоволит, — горняк Феликс, загадочная личность. О нем ходят слухи, как о талантливом, но странном человеке. Он появляется у нас очень редко. Когда Муся дежурит, а нас с Ваней нет дома. Мы с ним незнакомы. Такая конспирация нас раздражает. Мы воспринимаем это, как пренебрежение к нашей большой семье. И вот мы его поймали!

План прост и ясен. Мы начинаем жарить картошку на кухне, патрулируем коридор, грохочем посудой и распеваем песни, скрашивая свой неприятный труд. Дом наполняется шумом и движением, будто большая ресторанная кухня. Появляется Лора — для выяснения, «отчего мы взбесились». Мы удивлены, узнав, что она дома… Нет, она не может помочь нам. Ах, она не одна! Отлично. Будем есть все вместе… Нет? Жаль…