— Ну, что, доктор, скоро? — со вздохом спросил Хруст. Славно он ждал не операции, а поезда.

— Устал?

— Надоело лежать. И жарко.

— Сейчас начнем. Не боишься?

— А чего бояться? — Он улыбнулся. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать. — Сказывалось, конечно, и действие наркотиков.

До прихода Кемалыча и Антонины я успел заполнить историю болезни Хруста, а потом пошел мыться.

Нина, приготовив все для операции и наркоза, уже в стерильном халате, стояла в дверях операционной, сложив перед собой маленькие руки в перчатках, и смотрела, как я бултыхаюсь в растворе нашатыря.

— Поужинали вы хоть? — подозрительно прищуривая глазки, спросила она. — Нет, наверное.

Нина кокетничает со мной с первых дней, как я здесь появился. Уже пять лет. За это время она здорово сдала — на лбу появились морщинки, в черных волосах — проседь. Только светлые глаза все еще юны. Да, нелегкая это для женщины работа — операционная сестра.

— Поужинал, Ниночка.

Пришли Кемалыч и Антонина.

— Начинайте наркоз, Антонина Владимировна. Мойся, Валера.

Наркоз и операция прошли нормально.

— Вроде все так и было, — с удовлетворением сказал я, смазывая йодом зашитую рану на бедре. Это очень приятное чувство — ощущение удачно завершенного дела. Очень приятное.

Часы в операционной показывали полночь, но я не чувствовал усталости.

— Владимир Михайлович, — тихо за моей спиной сказала Матильда Ивановна, санитарка операционного блока. Она всегда говорит тихо. И очень учтиво. И мягко. Славная такая пожилая немка. Она говорит: «Михайлёвич».

— Ну что, Матильда Ивановна? Из приемного?

— Да. Осьтрий аппендицит. Уже польчаса.

— Вот и отлично. Не будем размываться. Передайте, что скоро придет Антонина Владимировна… Хруст уже, кажется, просыпается?

— Да-а… — протянула Антонина.

И все же наркоз она дает хорошо. Правда, если все идет хорошо. А если бы нет? Ох, с нею всегда чувствуешь себя, как на острие ножа. Но не тащить же было ночью Николая! Он все же завтра дежурит.

— Сходите, пожалуйста, в приемный.

— Хорошо…

Хруст, просыпаясь, улыбался, морщился, бормотал что-то. Я отметил у него небольшую одышку. После наркоза, наверное.

— Работенка-то прямо слесарная, — сказал Кемалыч, когда мы сбрасывали с себя, не снимая перчаток, окровавленные халаты. Он впервые видел такую операцию.

— Только, в отличие от слесарной, главное тут, не сама работа, — усмехнулся я. — Так что нам бы должны платить самое малое вдвое.

Вернулась Антонина и сообщила, что у больной в приемном «настоящий аппендицит, наверное даже гнойный».

— Вы сказали, чтобы ее подавали в операционную?

— Не-ет.

— А ей самой сказали, что нужно оперироваться?

— Не-ет…

— Так пойдите, пожалуйста, и скажите. И успокойте. И распорядитесь… — Боже! Сил никаких нет с этой растяпой! «Не-ет…» Блеет, как овца.

Не снимая перчаток, чтобы не расстерилизовывать руки, садимся записывать с Кемалычем операцию. Пока подают больную с острым аппендицитом. Потом меняем халаты и перчатки — и готовы на второй заход. Появляется Антонина.

— Сейчас подадут… — Глаза ввалились, личико бледное. Горе-хирург…

Прошу Матильду Ивановну вызвать машину для Антонины Владимировны. Пусть едет домой. Для быстроты будем оперировать вдвоем с Кемалычем. Часы в операционной показывают начало второго.

Как на грех, женщина, которую мы оперируем, толстая и боязливая. Все время напрягается, дуется. Кишки лезут в рану, мешают сориентироваться. Кемалыч никак не может найти червеобразный отросток. Время идет, женщина начинает стонать, вскрикивать. Отвратительное дело оперировать «под крикаином». Терпеть не могу, когда в операционной раздаются крики. У меня все как-то застывает внутри, напрягается каждый нервик.

— Спокойней, — тихо говорю я Кемалычу. — Давай добавим еще новокаина.

— Я уже много дал, — расстроенно отвечает он.

Не злится. Это очень хорошо. Некоторые злятся, когда больной мешает работать. А Кемалыч словно чувствует себя виноватым. Славный парень. Я иногда тоже стал злиться в последнее время. А он — нет, молодец…

— О-ой!.. Ой-ой!.. — все громче.

На лбу у Кемалыча крупные градины пота. Да и я не сух.

— Перейдете?.. — полувопросительно говорит он.

Мы молча меняемся местами, и операцию продолжаю я.

В половине третьего выходим из операционной. Того подъема, который я испытывал после операции Хруста, нет и в помине. Давит тяжелая усталость. Голова словно из кирпича. Заходим к Хрусту. Он спит. Дышит тяжеловато.