Где-то я читал, что человека нужно здорово встряхнуть, чтобы он оторвался от кусочка земли, который у него под ногами, и увидел мир во всей его сложности и во всех его связях. Вроде бы и не так уж сильно меня встряхнуло, но, наверное, для меня достаточно…

Светало. Бараки из белых стали серыми. И луна посерела. Черное небо стало белесым, потом по нему поползли розовые отсветы. Я растворил окно и высунулся наружу. Воздух был влажен и густо напоен запахом зелени.

Клавдия проснулась и молча смотрела то на меня, то на крепнущее за окном утро.

— Как дела? — спросил я, прикрыв окно и подходя к ней.

— Выспалась за все три дня, — тихо ответила Клавдия. — Спасибо… А поесть нельзя еще?..

В двенадцать, сделав Клавдии перевязку и оставив в опустевшем поселке Кемалыча загорать на окне ее комнаты, мы с Таней отправляемся в лес. Прогуляться. Приятно сознавать, что ты уже имеешь на это право.

В лесу было мокро, но нам в резиновых сапогах и плащах все было нипочем. Сочно чавкали под ногами толстые мхи. Темная хвоя сосен и кедров чередовалась с легким еще нарядом осин и кленов, густые кустарники сквозили, покрытые бледно-зелеными маленькими листочками. Новая трава, перемешавшись с прошлогодней, высохшей, образовала плотный ковер. Вскрикивали и пели птицы. Что-то шуршало вокруг и двигалось, где-то далеко ревел медведь или, может быть, это дурачился кто-то из вальщиков… В тугом неподвижном воздухе тайги все время то возникали, то исчезали какие-то едва уловимые звуки. Дробясь в ветвях, на множество кусков распадалось солнце. Все это тянулось на сотни километров, взбегая на сопки, спускаясь в пади… И сознание этой огромности наполняло меня покоем и светом. Мои тревоги и споры с воображаемыми противниками казались уже мелкими и незначительными.

Мы поднялись по крутому склону и остановились передохнуть.

Прислонившись плечом к стволу пихты, глубоко вдыхаю сырой, напоенный хвоей воздух.

— Раньше тайга представлялась мне почему-то темной и угрюмой, а она вон какая — прозрачная.

Таня улыбается:

— Да нет, тайга — это в общем-то чащоба. Но душа ее действительно в живице.

— В чем? — не понял я.

— В живице, — смеется Таня. — Посмотрите на свой плащ.

Я оглядываю плечо и ствол пихты и замечаю на коре небольшие вздутия. Ковыряю одно из них пальцем и слегка вздрагиваю от неожиданности, когда из-под коры на ладонь мне брызжет прохладная капля.

— Вот-вот. Это и есть живица. Прозрачнее ее на свете ничего нет, — говорит Таня.

— А-а!.. — вспоминаю я. — Да это же, наверное, пихтовый бальзам! — Я растираю на ладони прозрачную липкую каплю. — Им склеивают линзы в тончайших оптических приборах, потому что он так же преломляет свет, как чистейшее стекло.

— Может быть, — задумчиво говорит Таня. — Но говорят, это — душа тайги.

На вершине небольшой горушки, на которую мы взобрались, у одинокой гранитной глыбы с северной стороны еще лежит ноздреватый, присыпанный хвоей кусок обтаивающего снега, а с южной стороны — трава, сухая и теплая.

— Посидим, — предлагаю я.

Расстилаю свой плащ и ложусь на спину. По голубому высокому небу быстро бегут светлые, с набрякшей сердцевиной, тучки. У горизонта они громоздятся уже непрерывной горной цепью. Там, высоко, наверное, сильный ветер. Таня садится рядом.

— Как ты живешь, Танюша? — неожиданно спрашиваю я.

— Хорошо.

Я переворачиваюсь на живот и, разглядывая чуть колышащиеся травинки, спрашиваю снова:

— Ты любишь Игоря?

Вот что такое тайга и высокое небо над нею. Но о чем же здесь можно говорить, как не о самом главном?

Таня срывает травинку и, покусывая ее, отвечает:

— Да, очень…

И все лицо ее светло и прозрачно, как и светлые ее глаза, как растрепавшиеся коротко подстриженные волосы.

— А он? — глупый вопрос, но очень для меня важный.

— Тоже. — И в ее голосе нет ни тени сомнения. Она сидит, поджав ноги и упершись одной рукой в землю.

Я кладу свою ладонь сверху и говорю:

— Ты очень славная девушка. Тебя можно сильно полюбить…

Она молчит и осторожно высвобождает свою руку. А я снова переворачиваюсь на спину и смотрю в заволакиваемое тучами небо. Вспоминаю, как прибегала она ко мне, проведывать, когда я болел, как смотрела на меня ясными своими глазами. Вспоминаю Лору, теплые ее губы… Все ушло, они потеряны для меня, эти милые девушки. А Лена?..

Мне становится вдруг понятно: я хочу любви. Я открыт для нее. Старое разрушилось, как разрушается через какое-то время в организме парализующий яд кураре. Нужно только пережить это время. Я пережил. Теперь я знаю, что пережил. И знаю, что нет еще ее — новой любви. Нет, нежная и трогательная женщина у Фудзиямы! И мне становится грустно, печально, словно я вспоминаю об утерянном близком друге.

— Пойдемте, скоро будет дождь. — Таня трогает меня за плечо.

Небо быстро темнеет. У поселка нас настигает крупный редкий дождь.

Всю вторую половину дня с короткими перерывами льет дождь. Обильный, щедрый, как всё здесь. К вечеру приходят новые тучи, низкие, тяжелые, и разражается гроза, неистовая и страшная, какая может быть только в горах. Гудит под мощными порывами ветра тайга, черная, громадная, как вздыбившаяся и вот-вот готовая рухнуть на тебя волна. На долю секунды вспыхивают вдруг дрожащие горы, словно готовые сдвинуться со своих мест. От грома дребезжат стекла. Потоки воды падают на бараки, и кажется, что погружаешься под воду.