Иглистый, струившийся сквозь тело холод привел его в чувство. Он лежал в снегу на дне ямы, а вокруг него и на нем валялись убитые и умиравшие в судорогах люди. Сначала ему показалось, что он умирает тоже, — дышать было трудно, в груди ощущалась острая боль, одежда и руки были залиты кровью, — но ясность сознания его успокоила: голова работала совершенно нормально. Он понял, что по какой-то счастливой случайности его только ранили и, приняв за убитого, оставили лежать в яме. С остальными расправились зверски. Трупы погибших давили вниз, мешая подняться. Сдвинув чью-то мертвую руку, упавшую сверху ему на лоб, Ярцев повернул с усилием голову и очутился лицом к лицу с сучанским шахтером Вербой, извивавшимся в судорогах смерти. Слабое дыхание его губ коснулось лица; сделалось жутко. Отчаянным напряжением мускулов Ярцев перевернулся на грудь, хотел подняться, но связанные руки мешали.

В это мгновение вверху над ямой послышались голоса: казаки еще не ушли… Ярцев захолодел, прижавшись к товарищу. По седой окровавленной бороде он узнал в убитом железнодорожника Зимина. Голова старика была разрублена шашкой до шеи.

Сверху от края ямы опять донеслись голоса, звон лопат и шорох комьев земли.

«Закопают живого!» — подумал Ярцев, сдерживая невольный стон ужаса.

Но голоса казаков внезапно умолкли. Потом зазвучали издалека.

Из груды наваленных в яму тел послышался хрип и предсмертный скрежет шахтера Вербы. Вскоре замолк и он. Наступила полная тишина.

Уверившись, что опасность прошла, Ярцев напряг все силы и, работая свободными от веревок ногами, грудью и головой, стал выбираться из груды трупов. Крепко связанные назад руки мешали двигаться. Мертвые тела товарищей давили неотвратимым грузом, точно сознательно не желая пускать от себя живого. Ярцевым овладело отчаяние, но он перевел дыхание, собрался с новыми силами и, как червяк, пополз все выше и выше — по трупам, земле и снегу — пока не достиг поверхности.

Кругом лежал снег, темнели пустые кирпичные сараи. Людей не было. Ярцев огляделся по сторонам и пошел без дороги быстрой походкой, надеясь пробраться к морю. Попробовал освободиться от пут, но сил не хватило — от боли темнело в глазах, а узел давил так же туго, как прежде.

Оставив бесплодные попытки, он побрел дальше, пока не увидел справа курную избушку, стоявшую на опушке леса. Ярцев подошел к ней и постучал ногой в дверь. В избушке чиркнули спичкой. Кто-то хрипло закашлялся. Дверь открыл сутулый высокий старик в овчинном тулупчике и без шапки. Вид крови и связанных рук в темноте ночи, при тусклом свете зажженной с порога спички, подействовал на мужика потрясающе. Спичка в руках его дрогнула и погасла.

— Дедушка, милый, укрой меня, — пробормотал Ярцев, изнемогая от боли и усталости. — От колчаковцев спасаюсь. Чуть не убили.

Некоторое время старик стоял молча, вглядываясь в темноту, видимо соображая, как поступить; потом натужно вздохнул, покачал головой и, приоткрыв шире дверь, пропустил в избу Ярцева.

— Ладно уж, заходи… Мне все одно скоро смерть, — бояться ее в таких летах грех, господь осудит… А ты, гляди, крепонькой, молодой… жить да жить!

Старик оказался бобылем-пастухом, промышлявшим по зимам мелкой охотой и звероловством. Освободив с его помощью руки, Ярцев сел на деревянные нары, прикрытые сверху соломой и пышной медвежьей шкурой.

Старик подбросил в железную печку мелких поленьев; вздыхая и охая, достал из-под нар бутылку ханжи, зачем-то взболтнул ее, посмотрел на огонь, отпил быстрым движением из горлышка несколько глотков и передал Ярцеву.

— Согрейся сперва, кровь потом смоем… В бок, што ли, ранен?

От водки пахло каким-то прогорклым маслом, но Ярцев с жадностью выпил, с трудом удерживая бутылку в негнущихся пальцах.

— Зазябли клешни-то, — потрогал старик рукой, — ну, коли так, напоим и их самогоночкой.

Он снова встряхнул перед огнем лежавшую на дне посудины мутную влагу, облизнул ссохшийся старческий рот и вылил остатки ханжи гостю в пригоршню.

— Три крепче, да рану давай перевяжем. Оттает, кровь зачюрит.

Рана оказалась неопасной, но тело то леденело, то полыхало жаром. К утру начался бред.

Болезнь затянулась почти на месяц. Все это время пастух с грубоватой ворчливой заботливостью ухаживал за Ярцевым, как за сыном.

В начале марта Ярцев почувствовал себя лучше, поблагодарил горячо старика и через тайгу и сопки пробрался в штаб партизанских отрядов…

С этого дня началась для Ярцева новая жизнь. Согласно приказам Колчака крестьяне Приморья должны были свозить в ближайшие бухты и сдавать на пароходы военным агентам солдатские шинели и полушубки, винтовки и боевые припасы. Молодежь двух последних призывов обязана была явиться на сборные пункты, чтобы идти воевать с Красной Армией. Непокорные села сжигались карательными отрядами белогвардейцев и японцев.

Крестьян поджаривали на кострах, вырезывали из тела полосы кожи, выкалывали глаза… Но жестокость не помогала: силы и ненависть партизан с каждым днем возрастали.