— Нам нельзя причаливать в предписанные Его Величеством сроки, — наказал ему великий визирь. — У Его Величества исключительно нетерпеливый характер, и они требуют исполнения любых желаний, едва успев их изъявить. Но есть, понимаете ли, капитан, дипломатические препятствия. Мы должны дождаться ответа его сиятельства нашего посланника. А до тех пор надо стараться курсировать вдоль побережья. Если Его Величеству вздумается спросить вас, скажите, что вы опасаетесь шторма.

Так наказал великий визирь. И гляди-ка: буря и в самом деле надвигается. А приборы-то ее как раз и не подсказали! Простая ложь — вот что накликало бурю, простая ложь! Капитан был верующим и опасался Аллаха.

Они вошли в капитанскую рубку. Приборов тут почти не было, а уж таких, которые свидетельствовали бы о приближении бури, и быть не могло. Имелся лишь большой буссоль английского производства, крепко привинченный к круглой столешнице. Шах склонился над прибором:

— Что это такое, капитан?

— Буссоль, Ваше Величество.

— Понятно, — сказал шах. — А других приборов у тебя нет?

— Здесь, Ваше Величество, нет. Они рядом, в рубке у штурмана!

— Буря, стало быть? — спросил шах.

Ему уже расхотелось смотреть на приборы, и, честно говоря, он ничего не имел против шторма.

— Когда же наконец разразится эта буря? — спросил он уже вполне благодушно.

— Я полагаю, после захода солнца, — сказал капитан.

Шах вышел из рубки, капитан за ним. Когда они ступили на палубу, вокруг уже стало темно, как ночью. Дежурный офицер, спеша что было мочи, устремился к ним навстречу. Он что-то доложил капитану в выражениях, каких шах никогда не слыхивал. Властелин пошел дальше, хлопоты моряков его не интересовали. Он приблизился к поручням и с подлинным наслаждением всмотрелся в волны — накатывающиеся, отступающие и вновь накатывающиеся. Корабль начало качать. Закачался весь мир. Морские валы лизали борт зелеными, черными, голубыми и серыми языками с белой пеной на кончике. И вдруг шаха охватило крайнее недомогание. Таинственное чудище очнулось и заворочалось у него в кишках. Подобную тошноту он испытывал, как ему вспомнилось, лишь однажды — когда он был мальчиком и болел, тяжело болел.

У капитана появились теперь две причины для волнений: во-первых, его повелителю стало плохо, а во-вторых, вот-вот должна была обрушиться на корабль та самая буря, которую он своей ложью столь легкомысленно накликал. И он сам уже не знал, о чем ему заботиться ретивее: о буре или о нездоровье шаха. И выбрал шаха. Тем более, что уже и без того приказал подойти к берегу по возможности вплотную. Шах возлежал на палубе, укутанный множеством одеял. Лейб-медик, которого он так ненавидел и который, по его мнению, был единственным человеком, от кого ему уже не суждено в этой жизни избавиться, стоял, склонившись над больным государем. Он делал необходимое: поил шаха валерианкой. Первые тяжелые капли дождя упали на мягкий бархат шатра, который на скорую руку разбили над распростертым ниц шахом. Под ветром тихо позвякивали кольца, скрепившие стены шатра с тремя металлическими опорами. Шаху стало получше. Он знал, что снаружи сверкает молния, и с удовольствием вслушивался в раскаты грома. Тошнота его прошла — и ничего удивительного в этом не было! Судно стояло на якоре менее чем в двух милях от берега. Разве что с неистовой регулярностью стучалось в борт корабля бурное море.

Этот шторм был послан великому визирю как особая милость Неба. Под покровом ночи на юрких челнах отправились в Константинополь секретари. И в тех же проворных челнах воротились наутро, в девять. Шах еще почивал, а от венского посланника пришла телеграмма: в Вене ожидают Его Величество. Все необходимые приготовления сделаны…

Да и буря сошла на нет. Новое, словно промытое ливнем, солнце воссияло ярко и весело — как в Первый День Творения.

И капитан сиял. И великий визирь сиял. И корабль на всех парах устремился в Европу.

Его Императорское и Королевское Равноапостольное Величество было извещено о предстоящем визите шаха около восьми утра. Прошло как раз двести лет с тех пор, как вплотную к Вене подошел жесточайший из всех магометан. Тогда Австрию спасло только чудо. Теперь же — еще ужаснее, чем некогда турки, — грозили старой доброй Австрии пруссы, и хотя они были едва ли не столь же неверными, как магометане, потому что исповедовали протестантизм, Бог не торопился расщедриться на новое чудо. Стало быть, остерегаться мусульман больше, чем протестантов, не имело смысла. Началась новая, еще более чудовищная эпоха. Век пруссаков. Век янычар Лютера и Бисмарка. Да, на их черно-белых (цвета глубокого траура) знаменах не было полумесяца, там красовался крест, но крест этот был Железным. Пруссаки превратили в смертоносное оружие даже христианские символы веры.

Обо всем этом подумал император Австрии, когда ему сообщили о предстоящем визите шаха. Примерно то же самое подумали и императорские министры. В Вене зашептались, засудачили — в канцеляриях, у дверей, за дверями, в кабинетах, в коридорах, в редакционных помещениях и в кофейнях и даже в банкетных залах. Повсюду люди готовились к приезду шаха.

В день, когда поезд Шах-ин-шаха прибыл на венский Вокзал Франца-Иосифа, силами четырех гвардейских рот и двух сотен конных и пеших полицейских были перекрыты все улицы. Заботливое гостеприимство Его Императорского и Королевского Равноапостольного Величества гостеприимно позаботилось и о том, чтобы все вагоны поезда, который доставил персидского властелина в Вену, были покрашены в белый цвет, подобно кораблю, на борту которого шах прибыл в Европу. На перроне выстроилась рота гвардейцев из полка гроссмейстера Тевтонского ордена. Капельмейстер Йозеф Нехвал дал знак исполнить персидский национальный гимн.

Правда, турецкий барабан и литавры произвели, безусловно, больше шума, чем требуется даже для исполнения персидского национального гимна. Особенно неистовствовал турецкий барабан, взгроможденный на хребтину отличавшегося многотерпением оркестрового лошака, и сам лошак затрясся и начал медленно поворачиваться; но этого не заметили ни барабанщик, ни капельмейстер Йозеф Нехвал. Последний размечтался об орденах, выставленных в витрине у Тиллера.

Кайзер чувствовал себя неуютно в непривычном для него мундире. Кроме того, было жарко: стоял один из тех дней в начале мая, какие предвосхищают июльский зной. Стеклянное покрытие над перроном чуть было не расплавилось. Да и персидский гимн пришелся кайзеру не по душе. С наигранным уважением выслушал он его — с показным и демонстративным уважением…