Мистер Гаскелл выслушал друга с глубоким вниманием и не сразу прервал наступившее молчание. Наконец он сказал:

— Наверное, многие наши знакомые, выслушав твой рассказ, предпочли бы отнестись к нему с недоверием, даже если в глубине души думали бы иначе. Они воззвали бы к твоему здравому смыслу и, дабы успокоить тебя, попытались бы убедить, что все это галлюцинация, не более того, игра расстроенного воображения. Если бы ты не был влюблен и не промечтал всю ночь, не смыкая глаз, то не довел бы себя до крайней усталости и ничего бы тебе не померещилось. Я не стану прибегать к подобным доводам, поскольку не сомневаюсь, что каждый вечер, когда мы исполняли «Ареопагиту», у нас был внимательный слушатель, — я уверен в этом так же твердо, как в том, что в данную минуту мы находимся в этой комнате. В конце концов ты увидел его воочию — не знаю, на счастье или на беду.

— Такое вряд ли бывает к счастью, — заметил мой брат, — мне кажется, что пережитое потрясение не пройдет для меня бесследно.

— Вполне вероятно, — невозмутимо отозвался мистер Гаскелл. — Подобно тому, как на протяжении истории племени или рода формирование более высокой культуры и более совершенного интеллекта неизбежно ведет к ослаблению животной выносливости, свойственной дикарям, и гасит первобытную бездумную дерзость, так и любая встреча со сверхъестественным может дорого стоить человеку, и ему придется поплатиться своим физическим здоровьем. С первого вечера, когда мы услышали скрип кресла и возникло полное впечатление, что в него кто-то усаживался, я понял, что здесь действовали совсем иные силы, не те, что принято называть естественными, и совсем рядом с нами происходило нечто из ряда вон выходящее.

— Я не вполне тебя понимаю.

— Я хочу сказать, — продолжал мистер Гаскелл, — что этот человек, вернее тень, появлялся каждый вечер, но мы были неспособны увидеть его, ибо мозг наш, расслабленный и вялый, не воспринимал его. Вчера вечером под воздействием вдохновляющей силы любви и прекрасной музыки у тебя открылось своего рода шестое чувство, и благодаря ему ты узрел то, что прежде оставалось скрытым. Как мне представляется, в пробуждении этого шестого чувства музыке принадлежит решающая роль. Ныне мы стоим лишь на подступах к знаниям, которые позволят нам использовать искусство как величайшее средство облагораживания и просвещения человеческой природы. И музыка откроет нам путь к вершинам мысли. Признаюсь, я давно заметил, что моя голова работает с наибольшей отдачей, когда я слушаю хорошую музыку. Все поэты, да и многие прозаики подтвердят, что их посещает высшее вдохновение, и они с необычайной остротой воспринимают красоту и гармонию именно в те моменты, когда слушают музыку, созданную человеком, или иную — ту, что возникает из величественных звуков природы, например, рева бушующего океана или стонов ветра в вершинах елей. Бывало, мне нередко чудилось, что я уже на самом пороге какого-то высшего откровения, и рука невольно тянулась вперед, силясь приподнять завесу, но мне так и не привелось заглянуть за нее. Несомненно, вчера вечером это было дано тебе. Вероятно, находясь в состоянии необычайного душевного подъема, ты играл с неповторимой проникновенностью, и в какой-то момент на тебя снизошло озарение.

— Это правда, — признался Джон, — я еще никогда не чувствовал музыку так глубоко, как этой ночью.

— В том-то и дело, — откликнулся его друг. — Вероятно, мелодия гальярды играла вполне определенную роль в жизни человека, который привиделся тебе. Похоже, в ней заключена поистине роковая сила, если даже за чертой смерти она вызывает его из небытия. Не следует забывать, что воздействие музыки при всем его могуществе не всегда благотворно. Музыка может либо вознести нас над животными инстинктами, пагубной страстью к наживе в возвышенные сферы духа, либо возбудить низменные помыслы, чувственные страсти, все те пороки, которых истинный философ не только должен стыдиться и порицать, но и держать их в строгой узде. Недавно мне попалось замечательное стихотворение мистера Кебла, [5] в котором он уловил и очень точно выразил способность музыки воздействовать как на светлое, так и на темное начало в человеке.

— Прекрасно сказано, — заметил Джон, — но я не понимаю, какое это имеет отношение к нашей истории.

— Я почти уверен, — объяснил мистер Гаскелл, — что существует какая-то загадочная связь между гальярдой и твоим ночным гостем. Не исключено, что, когда он был человеком из плоти и крови, он очень любил ее. Могло статься, что он играл ее сам или слушал ее исполнение в некий критический момент своей жизни. Быть может, она всего лишь доставляла ему при жизни невинное наслаждение, однако характер самой музыки и то необъяснимое воздействие, которое она оказывает и на мое воображение, заставляет предполагать, что она сопряжена с трагическими обстоятельствами, при которых либо он совершил какое-то страшное преступление, либо его настиг злой рок, быть может, сама смерть. Вспомни, я говорил тебе, что мелодия гальярды вызывает в моем воображении одну и ту же сцену, среди итальянских участников которой выделяется один англичанин. Правда, его черты неизменно ускользали от моего мысленного взора, я не могу даже точно описать, как он был одет. Но теперь что-то подсказывает мне — это тот самый человек, который привиделся тебе. Нам не проникнуть в тайну его загробного существования. Но я не склонен полагать, что праведная душа может находиться под такой властью одной музыкальной мелодии, чтобы являться по ее зову, как собака на свист хозяина. Нет, тут скрыта какая-то страшная история, и мне кажется, мы можем попытаться по мере сил пролить на нее свет.

Брат согласился с ним, и мистер Гаскелл спросил:

— Скажи, Джонни, когда этот человек уходил, он направился к двери?

— Нет, в дальний угол комнаты, а когда миновал книжный шкаф, то исчез в мгновение ока.

Мистер Гаскелл подошел к книжному шкафу и посмотрел на названия книг, словно надеялся найти в них подсказку, которая навела бы его на след, но ничего не обнаружив, обратился к Джону:

— Сегодня наша последняя встреча перед каникулами, мы расстаемся на целых три месяца. Давай сейчас сыграем гальярду и посмотрим, что будет.

Брат пришел в ужас от подобного предложения, он не скрывал, что боялся вновь увидеть ночного гостя, всерьез опасаясь, что повторение подобных потрясений грозит расстроить его здоровье. Но мистер Гаскелл настаивал, уверяя, что теперь, когда они вдвоем, бояться нечего; напротив, это поможет его другу избавиться от страха, и повторил, что это последняя возможность, когда они могут разыграть сюиту перед долгой разлукой.

В конце концов брат сдался и взял скрипку. Мистер Гаскелл сел за фортепьяно. Джона охватило страшное волнение, и, когда началась гальярда, руки его дрожали так, что он едва справлялся со смычком. Мистер Гаскелл тоже явно нервничал и против обыкновения играл не очень чисто. Однако случилось невероятное — чары впервые утратили силу: не раздалось ни единого звука, и никто не появился. Друзья еще раз проиграли сюиту, однако с тем же результатом.

Оба были в недоумении и не находили объяснения такой перемене. Джон вначале с содроганием ждал появления призрака, а когда тот не явился, испытал едва ли не разочарование, — так уж устроен человек.

Молодые люди еще недолго побеседовали и вскоре простились. Наутро Джон уезжал в Уорт Малтраверз, а мистер Гаскелл в Лондон, откуда через несколько дней должен был отправиться домой в Уэстморленд.

Летние каникулы Джон провел в Уорте Малтраверзе. Ему очень хотелось нанести визит в Ройстон, но миссис Темпл и Констанция уехали в Шотландию. Там тяжело заболела сестра миссис Темпл, и они находились при ней до самой ее кончины и лишь поздней осенью вернулись в Дербишир.