«Батюшка, волосы мои на парик искусный для себя используйте, а то облысели, на жёлудь похожи.

Ухожу я от вас, за Истиной пойду, а вас – нет, не проклинаю, но и не благословляю, а просто – оставляю, как гренадёра безногого: найдёте на свалке беспризорную девочку, отмоете её, назовёте своей дочкой – не каждый же день вам рыдать в жилетку и арбузы трескать с ломотой в истлевших челюстях.

Тягостно станет – колодец ройте бездонный, авось, к своей смерти и дороете до ада – не нужно будет чужими путями спускаться и за перевоз Харону платить».

Захватил я с собой только дорожный набор для татуировок, и – поминайте меня Семеном, зовите в гости.

С тех пор живу в своё удовольствие – от тягот не бегу, но и не притягиваю сложное; в кристалл чистейший превратился, через меня свет проходит и не преломляется, а в призме Ньютона преломлялся как в хрусталике глаза динозавра.

Чёрт, вы сильный и здоровый, трудов не замечаете людских, но – искушаете, а Истину не познали, словно вам спиной мозг извёсткой залили.

Не знаете для чего живёте, а – следовало бы вам, потому что без знания Цели Жизни – и чёрт не чёрт!» – праведник Симеон умилился грациозному прыжку балерины, но не расплакался, не рукоплескал с криками «Браво», потому что — целенаправленный, выше обыденности, даже свиристель на носу не повергнет его в глубокую задумчивость тибетского монаха.

Ушёл я в глубочайшей неге; уел меня праведник – чёрный сатрап адских болот – что я не знаю Цель Жизни.

Додумался поздно, спохватился на лестнице; если праведник Симеон знает Цель Жизни, то и мне скажет; просто, но, почему сразу я не спросил, словно меня друзья черти поджаривали на сковороде «Тефаль»?

Помчался к нему – трёх ведьм по дороге загнал до смерти, на ведьмах скакал и на колдунах, но не успел – земля мне гранитной плитой.

Праведник Симеон отбыл в Мир Иной, не ко мне в распоряжение; обидно до глубины сердца, души у меня нет – даже отвращение к себе почувствовал, как к скомканному носовому платку.

В лобной части головы зудит – не спросить ли мне у мёртвого праведника Симеона о Цели Моей жизни – ещё время есть до сорока дней, не подковы на ногах праведника.

Под покровом ночи, словно тщедушный Принц Персии, с осторожностью Багдадского вора, я пробирался по кладбищу, полз к склепу, где тело усопшего праведника – жизнь не малина.

Люди боятся нечистую силу по ночам, а нечистая сила боится светлых людей – борьба противоположностей – так рыцарь сражается в постели с прекрасной дамой.

Чу! Кусты всколыхнулись локонами Горгоны Медузы; я затаился, дрожу под корягой – не чёрт, а – крот.

Но – напрасно тревожился, длинноносый — вурдалаки вышли на охоту: где могилку разроют, где запыхавшегося клерка съедят – чудо, щенки из Красной Книги Природы.

Обнялся я с вурдалаками, всплакнул по минувшим дням, когда ведьм и колдунов было больше, чем продавцов сосисек в домах терпимости.

Дальше пошёл с подъемом в душе – влили в меня чувство необузданной вседозволенности маньяка-убийцы.

Вдруг, девочка с корзинкой вынырнула, словно из ада, но не от нас, я всех в аду знаю.

В красной шапочке, с пирожками в корзинке – наивная, голубоглазая, губки – бантиком, слегка припухлые, а белое личико – вход на мост Ватерлоо.

Увёл бы я Красную Шапочку – зачем ночью одна по кладбищу гуляет, – но почувствовал подвох, словно в зимнюю вьюгу наткнулся на станционного смотрителя без трусов.

Подняла лесные ресницы – медведь в них заблудится, а из очей – Свет дивный, яркий – меня слепит огнём авиационных прожекторов.

«Дяденька мохнатый, наверно, кавказец потому что – голенький по кладбищу бегаете, холодно вам, как пингвину в холодильнике «Бирюса»! – голосок тоненький, от него у меня кости лопались бамбуковыми палочками под ногами слона. – Заблудилась я, заплутала, а ведь к бабушке шла с добрыми намерениями, выпивку и угощение несла – прискорбный факт для молодой девицы, но для старушки — утешение, как и уринотерапия.

Села бы на самодельный реактивный снаряд, долетела бы до бабушки, но опасаюсь, что пороховые газы испортят мне юбочку, а маменька рассерчает, потому что мы – малоимущие, и сестричка у меня с ограниченными возможностями паралимпийки.

Отведите меня домой, к свету!» – сказала и за лапу меня осторожно взяла, будто жеребёнок губами с гроба сахар слизывает.

Мне от этой осторожности – адская боль — зашипела кожа, лапа обуглилась, дым идёт зловонный, потому что девочка – безгреховная, нецелованная, чистая, морально-устойчивая, как Пизанская башня.

С воплями и стенаниями я бросился прочь от девочки, проклинал её, мечтал, чтобы вурдалаки её сожрали с корзинкой и реактивным снарядом; только одну шалость за всю жизнь Красная Шапочка сделала – понюхала пирожки, что предназначаются для бабули – старой развратницы, которой уже уготован котёл с пшеничным кипящим маслом в аду.