В конце лета Гера опять начала замечать за мужем неладное. Он стал задумываться. Вернее, не задумываться, а происходило это так: Николай Иванович ни с того ни с сего вдруг сильно бледнел, взгляд его вперивался в одну точку, становился бессмысленным, и в это время он уже никого не замечал и не слышал. Длилось это не больше минуты, и когда Гера окликала его, он вздрагивал, говорил: «А?.. Что ты сказала?» — и виновато улыбался.

Однажды они возвращались на «Волге» из города. Гера вела машину, Николай Иванович листал свежий «Огонек». Впереди на дороге появился мальчик на велосипеде, рядом бежала белая собачонка. Занятый «Огоньком», Николай Иванович не глядел на дорогу, а когда бросил взгляд, то сейчас же вскричал:

— Дави их, дави!.. Это мадмазель!.. Дай я сам, я сам! Ах, сволочь!..

Он схватился руками за руль, плечом оттеснил Геру к дверце. Машина шла на медленной скорости, Гера успела нажать на тормоз, успела засигналить. Мальчик, услыхав гудок, оглянулся, испуганно сжался, увидев, что на него движется машина, и полетел с велосипедом в некрутой кювет. «Волга» тоже сползла носом в кювет, в трех метрах от мальчика. Мальчик выбирался из-под придавившего его велосипеда, собачонка бегала вокруг него и весело тявкала, повиливая хвостом. Николай Иванович уже не держался за руль, он был до невероятности бледен, лицо его затекало потом.

— Гера, что случилось?.. Что случилось?.. — бормотал он. — Не понимаю, ничего не понимаю… — Он хватал жену за руку, пытаясь поцеловать ее руку. — Ну, прости меня, прости!.. Не презирай меня, прости!..

— Перестань, перестань!.. Помоги мальчику!.. — отталкивала его Гера. Она еще не пришла в себя от испуга, лицо ее горело, и дышала она часто и громко.

Потом она резко отпахнула дверцу и выбралась из машины. Но мальчику уже не нужна была ее помощь. Увидев Геру, он проворно поднял с земли велосипед, быстро вывел его на тропку, вскочил на седло и, пугливо оглядываясь, помчался по тропе, проложенной в картофельном поле, к видневшемуся за полем селению, а за ним неслась белая собачонка.

Гера решила завтра же съездить к профессору Артемову и все рассказать ему. Но вечером того же дня произошло еще одно событие, избавившее Геру от необходимости встретиться с профессором.

Они поужинали рано, в седьмом часу. Пришли Зинаида Павловна с Матвеем Софроновичем. Стол накрыли на веранде, детей тоже посадили с собой, хотя обычно Вову и Андрюшу кормили отдельно. Николай Иванович за ужином молчал, почти не ел, и вид у него был удрученный. Когда убрали и вымыли посуду, у всех нашлись свои дела: Зинаида Павловна с Матвеем Софроновичем отправились к себе поливать огород, с ними убежал и старший сын Андрюшка, Акулина Гавриловна ушла за вечерним молоком к Сергеихе на соседнюю улицу, младший сынишка возился во дворе в песочнице. Гера вымыла голову и похаживала вдоль веранды, суша на вечернем солнышке волосы. У нее были длинные, роскошные золотистые волосы, и Гера, похаживая по дорожке, обрамленной цветущими георгинами, встряхивала мокрые волосы, поднимала вверх длинные пряди, подставляла их медным лучам. Все это время Николай Иванович оставался на веранде: сидел в плетеном кресле и читал все тот же свежий «Огонек».

Во двор вбежал Андрюшка, радостно вскричал:

— Мама, мама, смотри, что я принес! Смотри, какая собачка! Пусть она у нас живет, я ей сделаю будочку!

Он подбежал к Гере, держа на вытянутых руках крохотного кудлатого щенка, рыженького, с едва прорезавшимися глазами.

— Смотри, мама! — ликовал Андрюшка. — Давай дадим ему молочка, он сразу к нам привыкнет! Я его нашел на улице!

К ним подбежал Вова и стал подпрыгивать, желая дотянуться до щенка, и просить братика:

— Дай мне, дай мне! Я тоже хочу подержать!

Но тут с крыльца сбежал Николаи Иванович. Глаза его таращились, рот перекосился.

— Где ты взял эту мерзость? — крикнул он сыну неузнаваемо злым голосом. — Сейчас же убей его!

— Папа, посмотри, какой он хоро…

Андрюша не успел договорить. Николай Иванович с силой дернул его за руку, и Андрюша с плачем отлетел на морковную грядку. Щенок оказался на земле, Николай Иванович схватил его за загривок, и он вылетел на улицу, высоко взмыв над воротами.

— Коля, что ты делаешь?! Идиот, идиот!.. — истерично закричала Гера, бросаясь поднимать плачущего Андрюшу.

Вова тоже испуганно заревел, и весь двор наполнился плачем и криками.

— Где мое ружье?.. Где ружье?.. — не кричал, а просто-таки вопил Николай Иванович, безнадежно оглядываясь по сторонам. И унесся в дом, продолжая неистово вопить: — Венька, Венька, где ружье?.. Сейчас мы их, сейчас!.. Забивай доски, а я на лестницу!..

Сбежались соседи, примчались Зинаида Павловна и Матвей Софронович. Позвонили в клинику. Когда поздно вечером приехала зеленая машина и в дом вошли дюжие санитары. Николай Иванович встретил их с покорной улыбкой. Он давно утих, затравленно глядел на домашних, и в глазах его была жалкая виноватость перед ними.

— Простите, простите… — бормотал он, садясь в машину. — Простите меня… Зачем же презирать?.. Ведь это просто… просто «очистительная миссия»…

Еще дважды Николай Иванович выходил из больницы домой, но вскоре его вновь помещали в клинику, ибо рецедивы учащались и болезнь его прогрессировала. Последний раз его забрали в 1971 году и более не выпустили. Сперва Гера навещала его, Зинаида Павловна и Матвей Софронович тоже ездили к нему на свидания, но в последний год они перестали наведываться в клинику по той причине, что болезнь Николая Ивановича достигла той стадии, когда он перестал их узнавать, а видеть его самого было для близких несносной мукой: Николай Иванович совершенно лишился разума, и речь его представляла собой какое-то нечленораздельное мычание.