Ох, не могу я про это вспоминать… не могу, чтоб не поплакать… Сейчас, сейчас… Вы на мои слезы не глядите, вы лучше в сосновый бор сходите, там могилка братская и памятник поставлен… Как за стадион пройдете, так и памятник средь сосен видать… Ох, господи, господи!..

Вы об чем-то спросили?.. А-а, ну, ну!.. Так вот, значит, его наповал не убили, Ермолайчика, а только легкое прострелили и руку. Он из той ямы потемну вылез, да и уполз в чащобину. Там, может, и помер бы, да на него лесник нечайно напоролся. Сперва ховал его в шалашике, пока он трошки не поздоровел, а после в лесное село перебросил. Там он до одной женщины пристал, да так и жил при ней всю войну. Здоровья у него совсем не было, а женщина та, видать, сильно жалела его. У нее двоечко деток было, а муж как ушел на войну, так и сгинул. А вышло все ж таки так, что живым он домой заявился и Ермолайчику пришлось убраться. Что уж там меж них было, про то никто не знает, а только прибыл Ермолайчик назад, в свою хату. Сколько годков уже прошло, а он так-таки и не женился. Как схоронил свою мать, так один-разъединственный живет да пчелами занимается. Они ему какую-никакую подмогу к пенсии дают. Его ж вскоростях после войны в инвалиды определили з-за простреленного легкого и пенсию положили. Но пенсия плохонькая, потому как трудового стажу до полности не хватает. Вот тут пчелы ему и подспорье: он часть медку продаст, другую часть себе оставит. Только сам он считает, что дело не в продаже, а в том, что медок жизню ему продлевает, а то б давно усохли его легкие. У меня вон тоже пенсия невидная, так мне ж Миша крепко подсобляет. Они с Соней шлют и шлют мне деньги: то двадцать рубликов, то тридцаточку почтальонша несет, а было такое, что и две сотни одним махом прислали. У меня, признаюсь вам, уже четыреста рубликов на смерть припасено. Я их в сундучке на самом виду держу, и записочка сверху, что это на похороны. Вот случись мне помереть, — а она уж з-за плеча выглядует, смертушка моя, потому как года такие! — кто ж первый про это узнает, как не суседы? Вот и не будут на меня серчать, что заставлю их в расход войти. Это ж пока еще Миша из города Владивостока прибудет, так ведь нужно и гроб выстругать, и могилку выкопать, а все это денег расход… Ой, какой расход!..

Ну да будет, будет с вас! Все я вам про войну да про смерть плету, а ведь совсем про другое собиралась… Я сейчас сменю эту свою пластиночку и на Фросю перейду. Хотя и ее, Фросю, война посильней всякой крапивы изжалила. Муж ее, Савва Буряк, тоже паровозником был, как бы и Ермолайчик, а к тому ж еще и партиец. Так он снарошки тут оставлен был, чтоб порчу немцу делать. Он тогда паровоз свой кинул и в депо ремонтником подался, чтоб лучше было машины повреждать. Ну да вскоростях немцы про это разнюхали, забрали Савву и повесили его на пожарной каланче, а с ним и трех его сподручных. Тогда такой приказ объявили, чтоб все до единого сошлись глядеть, как их вешать будут. Ну да я на это смотреть не пошла. Мы с Мишей на тот случай в погреб спрятались. Там и спали три ночи, а днем при каганчике сидели. Я и после долго за ворота страшилась выйти. Думала, не сдержу себя, поверну голову на каланчу и увижу их. Их же с месяц не снимали, а дело зимой было, вот они, сыночки мои, и мерзли на морозе на белых веревках да стукались друг о дружку при ветре. Теперь, по слуху, в городе Чернигове такой музей есть, а в нем карточка Саввы Буряка висит и написано, за что он смерть принял. А Фросю тогда тоже в холодную кинули, но после — бог миловал! — выпустили ее до деток. У нее их троечко было, и все — девочки. Даша эта, что теперь ее до себя в Сибирь свезла, только ходить училась, а Светка с Зиной трошки постарше были. И Саввина мать при них жила, совсем уже старушка, но очень большая лекарка она была. Образованьев, конешно, не имела, сама до всего своим разумом дошла. Но сколько она больного народу в войну исцелила, так это и перечислить не могу!..

Вот я вам еще этого не говорила, а сейчас скажу. Когда немец до нас пришел, больницу в городе в момент прикрыли и военный лазарет для своих фрицев устроили. Так что, значит, если кто занемог или совсем помирает, то одинаково тебе помочи не будет, и на лекарствие совсем не надейся. Да я вам скажу, что и после того, как немца прогнали, с лекарствием плохо было. Я по тем временам лишь одно снадобье знала — серной мазью называлось. Желтенькая такая мазь, да вонючая-превонючая! И сплошь все тогда этой гадостью терлись-натирались — до того страшным образом короста на людей набросилась. И скажите, откудова такая зараза берется? На что уж я старалась чистоту держать! Мыла, правда, мы не видали, так ведь я, бывало, такой щелок из золы сделаю, что осами жалит. И Мишу в том щелоке вымою, и сама вымоюсь, и белье в нем прошпарю, и полы повышаркаю, а от коросты все одно не сбереглись. Одно спасенье было — мазь эта вонючая. Во-он туда, за погребок спрячется, бывало, Миша и давай голышмя натираться. Он кончит — я на смену заступаю. А после по двору бегаем, дух с себя вонючий выводим, чтоб в хату не нести. Миша один раз, приехавши до меня, вспомнил про это дело при своей жене Соне. Я ему глазами знак делаю: зачем, мол, такое вспоминаешь? Соня бог знает что про нас подумает! Подумает, что мы из грязюки не вылазили, раз короста напала. А он на мои морги смеется, да и говорит: «А чего вы, мама, стыдитесь? Это ж модная болезнь тогда была. Мы с вами за погребом не меньш ведра серы в себя втерли!» Ну, прямо в конфуз меня кинул перед Соней…

Но хоть плохая она болезня, короста, а все ж от нее никто не помирал. А вот с другими болезнями люди до Марфы шли, — это Саввину мать так звали, которая при Фросе жила. Если б вы до них в хату вошли, сами б удивились, — каких только трав там не было! И в сенцах пучки висят, и кухня вся завешана, и в комнате на рушниках сохнут. Там и васильки, и ландыш, и ромашка, и полынь, и каштановый цвет, — чего только не было! Марфа их в ступе толкла и в горшках в печи запаривала, и семя из них выбивала да просевала, и настои разные делала. Одним словом, мастерица — она в этом деле была и от многих хвороб своими травами лечила. А случалось, так прямо чудеса свершались. Помните, я вам тот раз про слепую бабку говорила? Ее до меня на подводе привезли, чтоб я излечила. Так представьте, после меня она у Марфы побывала, и та ей зрение вернула. Я потом у Фроси спрашивала и узнала, что Марфа повелела ей примочки делать из настоя васильков. Но особливо она бесподобно рожу лечила. Тут уж я первая свидетельша буду, потому как сама Оксану Череду из нашей Гречихи до нее водила. У Оксаны ж эта рожа на полноги раскинулась. Вы б глянули на тот страх — спугались бы. Оксана после того три раза до Марфы наезжала — и конец, как рукой сняло! А как и чем она лечила, этого я уж не знаю. Видала только, что нога у Оксаны красной материей обмотана, а что там под материей было: травка ли какая, или каким настоем было смочено, — бог его знает! Марфа только в ночь перед смертью свой секрет Фросе выдала, а до этого и ей не открывалась, как рожу лечить. А померла она, сказать вам, по своему желанью. Не болела и на здоровье не жалилась, а только в один вечер сказала Фросе: «Постели мне, доченька, на перине в сенцах и двери раскрой на улицу, чтоб воздух шел. Я этой ночью помру». Как сказала, так и случилось. Вот в тот час она и открыла Фросе секрет и взяла с нее клятву строгую, что Фрося никому его не выдаст до самой своей смерти, бо ей так мать ее заказывала. Из-за этого секрета и случилась у Фроси война с доктором Леонидом Васильевичем, о чем я с самого перва собиралась рассказать. Собраться собралась, да, вишь, какого кругаля в сторону дала! Ну так я вас сперва трошки в курс делов введу насчет Леонида Васильевича…

Ах ты господи!.. Вы погляньте, что мой аист выделывает! Когда ж это он с крыши слетел, что я не заметила? Ну, видали ль вы, чтоб аист так перед курками выплясывал? Чистый гусак, ей-богу! Это он до них женихается, не иначе как женихается! А они — ах вы дурочки! — вон как обхаживают его!.. По правде вам сказать, так я и понять не могу, что с ними сталось: все до одной нестись надумали. То в день одно или двойко яечек найдешь, а последние два дня по восемь штук из гнезда беру. Я уж про себя смышляю: не Жучка ли на них испуг наводит своим брехом? Теперь, как Ниночка возвернется, я за Жучкой строго прослежу и, случай чего, буду ее в хату на день закрывать, чтоб курочек не пугала… А может, вам парочку свеженьких яечек всосмятку сварить? Это дело мигом делается. Самовар наш с вами еще шумит, я в кружку брошу, кипятком залью, и в момент готово… Да что ж это вы от всего отказуетесь? Вон и медку ложечку спробовали и кинули, а он крепко пользительный… Вы после еще за аистом понаблюдайте. Как курочки спать пойдут, он трошки походит круг хаты и на крышу взлетать почнет. Но одним разом никак не поднимется. Сперва на погреб махнет, с него — на сарай, а тогда уж до трубы. Завсегда у него три пересадки выходит. Трудно с одним крылом, а другое, видите, как до спины приросло?..

Вот, значит, как немца выбили и больница обратно нашей сделалась, тут и объявился Леонид Васильевич, из Чернигова присланный. Он молодой парнишка был, только что на доктора выучился, вот ему и поручили нашей больницей командовать, потому как других докторов на то время не было: мужчины еще попервах в военные гошпиталя ушли, а женщины-докторицы в вакуацию отчалили да еще не воротились. Вот Леонид Васильевич в одном числе больницей командовал. Не могу вам объяснить, почему так случалось, что все приезжавшие на нашей улочке квартировали. Скорей потому, что до всего от нас близко: и на поезд, и до базару, и в лес сбегать, и до речки… У меня самой тогда довольно квартирантов перебывало: инспектор по налогам из райфа жил, двое девчаток — Груша и Женя, этих лаборантшами на маслозавод прислали, учительница Ярославна Богдановна. После хлопчики жили, которые на помощников машиниста учились. И другие квартировали, кого уж и не вспомнить… А Леонид Васильевич до матери Ермолайчика на квартиру стал. Сам-то Ермолайчик в то время еще погибшим считался. Он не раньш, как через год домой заявился, а тогда еще при той женщине и ее детках на дальнем хуторе находился, того не ведая, что муж ее не сёдня-завтра с войны объявится… И как стал Леонид Васильевич на квартиру, так и пошел у них с Фросей смертный бой…

Да я вам сейчас покажу… Вы привстаньте и сюда, за кустик, пройдите. Потихеньку только, чтоб не обцарапались… Давно этот крыжовник выкинуть собираюсь: совсем ягод не дает, одни колючки родит. Теперь глядите: по правую руку, во-он за кленом, — это хата деда Ермолайчика, а по левую, насупротив, где красненькая черепица, — это Фросина была. Так что они оконцем в оконце через дорогу смотрятся… Ну, Леонид Васильевич, долго не думаючи, враз смикитил, почему до него в больницу народ не идет, а до Фроси и пеши чешут, и на возах едут. Старая Ермолайчиха, ясное дело, все до ниточки разъяснила ему: и про Марфу-покойницу, как она всю жизнь травки собирала да ими лечила, да как Фрося, с ней живучи, сама этому обучилась и теперь сама лекарит. Леонида Васильевича так это за живое взяло, так он осерчал, что прямым ходом отправился через дорогу до Фроси, чтоб высказать ей свое неудовольство. Сунулся он в хату, аж она на колок зачинена. Может, он с тем и ушел бы, да услыхал, что в огороде спивает кто-то. Я вам не сказала еще, что Фрося молодой очень красиво спивала. Бывало, как зальется-зальется у себя по дворе, да так растяжно выводит, что аж сердце, слухаючи ее, заходится. И больш за всех песен она вот эту любила:

Кхе-хх, кхе-хх!.. Аж дух перехватило… Нет, не заспивать мне, как Фрося спивала… кхе-хх, кхе-хх!.. Да и не умела никогда, как она… кхе-хх, кхе-хх!.. Мне из старых певиц Оксана Петрусенко нравилась, особливо «Гандзя» ее. Когда девчатки-лаборантши у меня жили, у них «Гандзя» на пластиночке была. Они ее, как вечер придет, на патефон приладят и в окошко выставят, чтоб всей улочке слыхать было. А из новых я Зыкину люблю по радио слухать. Еще Русланова была, тоже голос хороший. Но я вам скажу, что в случае чего, если б, примером, соревнованье меж них объявили, то Фрося б им ни крошки не уступила. Ей-богу, не уступила б, до того она душевно спивала!.. Вот и тогда она своей песней Леониду Васильевичу дорожку в огород указала, где картошку саповала. На картошке у них первая сварка и случилась, а с все они и лютыми врагами сделались.