— Если родители тебя увидят здесь, они будут очень волноваться по поводу Рождества, — предупреждаю я его.

Он тянется за игрушечным трактором, наполовину припорошенным снегом.

— Я не хочу подарок от Санты.

— Почему? — в недоумении спрашиваю я. Он просил именно эту игрушку, когда мы были в магазине игрушек и указывал папе, что именно это хочет получить от Санты на Рождество.

— Я передумал, — говорит он, упрямо поджав нижнюю губу. — Я хочу пойти к Санте и совершить обмен, поэтому строю лестницу, чтобы смог подняться к нему на Северный полюс.

— На что ты хочешь обменять свой подарок? — с любопытством спрашиваю я.

— Я хочу, чтобы Санта сделал лучшую мумию.

Странно, что эти его слова засели у меня в памяти, и что это Рождество было скрыто от меня все эти годы. Вылетевшие слова из его детского рта, разбивают мне сердце, слезы неудержимо начинают течь по щекам, я плачу над своим братом.

Очень тихо, я двигаюсь к краю кровати и соскальзываю, направляюсь в ванную комнату, сажусь и обхватываю, прижимая к груди колени, начинаю реветь. Вспоминая, как наш отец обнаружил нас обоих, строящих эту лестницу и ему с трудом удалось убедить Льюка написать письмо Санте, которое Санта обязательно прочитает, по крайней мере, так говорил отец.

Я всегда буду помнить эту сцену и всегда буду скучать о Льюке, о его добром сердце и такой прекрасной наивности. Он был романтическим мечтателем, жизнь относилась к нему с заботой и любовью, но он этого не понял.

— Ох, Льюк, — шепчу я.

Я слышу тихий звук открывающейся двери, поднимаю глаза и встречаюсь с взглядом Джека, который стоит и смотрит на меня.

— Что ты делаешь? — спрашивает он, обеспокоенно.

— Я хочу рассказать тебе о своем брате, — отвечаю я ему.

— Хорошо, — говорит он и входит ко мне, садится, его пальцы почти слегка касаются меня.

— Он был наркоманом и умер от передозировки, — мой голос ломается. Я никогда никому этого не говорила раньше. — Я обнаружила его.

Что-то мелькает у него в глазах, но он ничего не говорит и даже не пытается успокоить меня.

— Все было поистине ужасно, это пожирало меня изнутри, и я стала понемногу сходить с ума, — я стараюсь рассмеяться, но выходит какой-то скрипучий, отчаянный звук. Он продолжает молча смотреть на меня. Я прочищаю горло, и рассказываю ему о ложке и резиновых жгутах, и игле, которая до сих пор стоит у меня перед глазами, в его раздутой посиневшей руке. Затем я начинаю рассказывать дальше:

— Я была еле живой, фактически я уже даже не была живой, меня заставляло держаться только ярость и месть. Я была такой сломанной, что даже пыталась покончить с собой.

Я заглядываю ему в глаза, предполагая, что увижу осуждение моей слабости или жалость, но там ничего нет, только прямой взгляд — внимательный, нацеленный прямо на меня. И в этот момент я понимаю, что могу рассказать ему все. Все, что угодно, и он по-прежнему будет рядом со мной, поскольку его вера непоколебима.

Я начинаю честно все говорить:

— Все, что я рассказала тебе раньше о своих родителях, полная ложь, это всего лишь часть моего прикрытия. Мой папа не алкоголик, и он никогда не бил свою жену. Он хороший человек, врач — психотерапевт. Он стал давать мне антидепрессанты.

Дальше я сообщаю ему про визит к патологоанатому, который и заставил меня разозлиться на наркодиллеров, которые продали жуткие препараты Льюку, и благодаря чему я и решила стать полицейским. Я сообщаю ему, как присоединилась к таинственному отделу, работающему под прикрытием, SO10. Я рассказываю про наркопритон, насколько страшный и ужасный, что запах, который там присутствует, до сих пор иногда преследует меня. И насколько быстро после посещения притона я поняла, что не хочу заниматься мелкими дилерами, а хочу заниматься крупными наркобаронами, и как согласилась заманить в ловушку Кристального Джека, которого можно было бы поставить на колени.

— Так ты стала работать под прикрытием, только лишь чтобы поймать больших плохих парней? — спрашивает он.

Я киваю.

— Если у тебя появляется преступление, когда богатый человек умирает при подозрительных обстоятельствах, а ты — следователь, что будет являться для тебя первоначальной причиной для расследования?

Я хмурюсь.

— Я бы проверила, кто должен наследовать его деньги.

— Если ты хочешь поймать крупных наркобаронов, почему вы не следите за их перекачкой денег?

На секунду я теряюсь.

— Я всего лишь исполнитель, солдат. Это не моя работа следить за перекачкой денег. Мое начальство определяет направление расследования, а я всего лишь должна выполнять приказы.

— А тебе никогда не приходило в голову, почему никто в высших эшелонах в этой «войне с наркотиками» никогда не делает этого?

Я снова хмурюсь, поскольку разговор пошел совершенно в другом русле.

— О чем ты говоришь?

— Я говорю, о том, что ты и ваше маленькое секретное подразделение, и многие другие департаменты полиции, всего лишь прикрываются «борьбой и ведут войну с наркотиками». Наркобароны зарабатывают миллиарды. Они должны отмывать где-то свои деньги. И это где-то является самыми крупнейшими банками в мире. Почему они посылают тебя заманить меня в ловушку, хотя для войны, самым очевидным, является наказать банки, которые скрывают деньги, просто заморозить их миллиарды и прекратить финансирование наркотиков?