— Твоим будет все это, народ православный!… От моря до моря, всю югру принесу тебе в дар, святая родина, тебе и царю! Завоюю югорские юрты, сорву венец с Кучума и сложу его у ног могучего русского царя! — заключил он, загораясь своим дерзким желаньем. — А теперь, теперь туда, к Строганову в хоромы. Без помощи его, батюшки, не видать нам Югорской земли.

И, словно безумный, захватив шапку опрометью кинулся из избы.

О чем говорили, запершись, в это раннее августовское утро Семен Аникиевич с атаманом Ермаком, осталось тайной для домашних, — только выйдя из горницы оба они так и сияли, точно в Светлый праздник.

— Век тебе не забуду порады такой, — взволнованно говорил Строганов, провожая до крыльца гостя, — за такие речи, Василий Тимофеевич, много грехов тебе отпустит Господь! — дрогнувшим голосом заключил свою речь именитый купец и на глазах всей дворни горячо обнял и трижды облобызал Ермака.

— А ты нешто поп-батька, што грехи отпущать ладишь? — отшутился Ермак, с трудом удерживая счастливую улыбку. — Только помни, сударь Семен Аникиевич, уговор наш предоставить нам всего в аккурате: и зелья, и харчей, и пушек да самопалов, всего штобы вдоволь. Не то не видать нам югры, как своих ушей!

— Всего, всего вдоволь будет: и стругов дам, и людей, и зелья, и свинцу, одежи да снеди, да еще человек с триста наберу из пленных ливонцев да немцев, што живут по посадам, а с ими татарву мирную из наших ясачников снаряжу. Глядишь, с таким-то войском и не зазорно идти на Кучума.

— Мне своей вольницы буде. С таким молодцами и подмоги не надоть бы, — не без гордости произнес, усмехнувшись, Ермак.

— Ладно! Бесерменов все ж прихвати… Ими и поселять завоеванные улусы станешь, — тем же радостным голосом возразил Строганов и вдруг осекся.

— Ты што? — неожиданно вскинул он на Ермака глазами.

Но тот не отвечая ему быстро сошел с крыльца, не отводя глаз с дороги, по которой спешил из станицы, чуть не бегом, есаул Кольцо.

— Што тебе, Иваныч? Аль за мною? — не без тревоги в голосе спросил атаман.

Седоусый есаул запыхавшись очутился в десяти шагах от своего начальника.

— До тебя, Василий Тимофеич. С ребятами сладу нет — больно разбаловались. Всю ноченьку напролет бражничали. Мыслил к утру уймутся, ан еще пуще того озорничать стали. Песни спервоначалу орали, а сейчас палить стали из самопалов, поселенцев пужать. Я с подъесаулами, было, к ним вышел, уговаривать их стал. Так куды ж тебе! И не чухают… А бабы поселенские да дети ревмя ревут — боятся пищалей-то… Мужья ругаться, а наши за бердыши было… За тобой поспешил. Уйми этих дьяволов, Христа ради, атаман-батька!

— С чего бы это? Тебя они всегда слушались, Иваныч, — недоумевающе пожал плечами атаман. — Што же говорят они? Што? Выкладывай, друже.

— Говорят, што на Волгу, вишь, вертать ладят. Не житье, бают, им здеся, ровно бабам на печи. Набражничались мы, говорят, без дела. На тебя ропщут за безделье, атаман.

— Дурни! — засмеялся беззлобно Ермак. — Ну, друже, приготовил я подарочек им не малый. Собери-ка круг скореича, Иваныч. Весточку я таковскую им принес, што вся их брань, ровно птица, из башки вылетит. Знатным гостинчиком распотешу вас всех.

— Сказать не изволишь, атаман? — осведомился Кольцо.

Ермак прищурился, усмехнулся и, вперив глаза в далекие Уральские горы, произнес весело и спокойно:

— Сибирское царство воевать пойдем, вот што, Иваныч!

Глаза у Кольца расширились от изумления. Он даже в лице изменился от неожиданности, этот бывалый, пожилой есаул, вскормленный, вспоенный разбойничьими делами.

— На Сибирь мыслишь?… С горсточкой-то нашей на Кучумку самого? — после долгого молчанья произнес он, словно проснувшись.

— А то нет?… Што же, мои молодцы хана югорского не одолеют, што ли!… — задорно и смело блеснул глазами Ермак. — А за то, Иваныч, — после минутной паузы закончил он вдохновенно, — русский народ да государь-батюшка нам вины наши отпустят. Да и совесть, небось, глодать перестанет за те черные дела, что вершили ненароком… А татарвы бояться не след. Блудливы, што кошки, трусливы, што зайцы, Кучумкины народцы… Правду ль я говорю?

— Правду-то правду, а только штобы худа не было из того, атаман… Нас-то пять сотен без лишнего будет, а их тьма тьмущая, ровно мошкарей над рекою в жаркий вечер…

— Хуже того, што ноне, не будет, Иваныч, — разом упавшим голосом произнес Ермак. — Небось, и у разбойников есть совесть. Небось, не от радости бражничают молодцы. Нешто им сладко жить так-то: с кровью на руках, с виселицами над головами да с совестью нечистой иной раз?… Нет, Иваныч, собирай-ка круг, сокол ты мой седой! Скажи стану, што атаман-де говорить с им будет! — уже повелительным тоном заключил свою речь Ермак.

Кольцо, не смея ослушаться, направился к станице. На площади села царило смятение. Около сотни казаков пели песни, стреляли из пищалей на воздух и всячески пугали мирных жителей поселка.