— Что скажешь? — спросил его Безутешный загудевшей, как колокол, октавой

Жмуркин вздохнул.

— Скучно, Спиридон Павлыч! — сказал он.

— Что делать! — согласился и Безутешный с грустью. — «И всяк скучает, да живет, и всех нас гроб, зевая, ждет». Жить-то ведь все-таки, братец, надо.

— А вы читали что-то, кажется? — спросил Жмуркин. — Старую книгу, как переплет оказывает?

— Да, читал; старую книгу.

Безутешный говорил с неохотой, точно тоскуя.

— А что, Спиридон Павлыч, — снова спросил Жмуркин, — прежде лучше теперешнего писали или похуже?

— Да как тебе сказать, — Безутешный пожал широчайшими плечами, — и прежде хорошо писали и теперь недурно умеют. Только прежде стиль возвышеннее был. Прежде писали вот как: «Селима, отерши слезу, вопрошала себя: почто, богиня любви, привлекла меня под сень сию ранее брака?» — Слышал, какой стиль? А теперь это же место напишут так: «Маланья высморкалась и подумала: а вдруг да я забеременею?» Видал разницу? Или положим так. Прежде писали: «Объятый ужасом, Веньямин повергается на одр свой, и смертная бледность на челе его паки распростирается». Чувствуешь? А теперь это же напишут вот как: «Спиридон в страхе брякнулся на постель, и его красный нос стал серым». А я от вас, может быть, уйду скоро, — вдруг добавил он.

— Что так? Чем мы вас прогневили, Спиридон Павлыч? — Жмуркин натянуто улыбнулся.

— Скучно стало, — сказал Безутешный угрюмо, — да и на вас глядеть опротивело. Очень уж вы тут друг друга охаживаете хорошо. Глядеть противно! — повторил он, качнув косматой головою и весь повертываясь к Жмуркину. — Быстряков этого нашего нажег, Капернаума-то этого, — продолжал он, несколько оживившись, — Капернаум — Быстрякова! А ты тоже таким гоголем стал ходить, словно их обоих облапошить собираешься. Противно глядеть на вас! — повторил он, словно рявкнул в колодец.

— Чего-с? — переспросил Жмуркин, поднимаясь со стула и бледнея. — Примите к сведению, что я от вас таких вздоров выслушивать не желаю! — сказал он запальчиво. — Примите-с к сведению.

— А чего у тебя губки-то запрыгали, когда так? — спросил Безутешный сердито. — Смотри, брат, широко шагать хочешь, так как бы надвое не разорваться!

— Чего-с? — вскрикнул Жмуркин.

— Я давно на тебя поглядываю, — между тем говорил Безутешный, тоже как будто начиная сердиться, — давно поглядываю и хорошо вижу, какая из тебя цаца писанная растет!

— Спиридон Павлыч!

— Вижу, братец, — повысил голос и Безутешный, — очень хорошо вижу, что ты на сажень выше Загорелова вымахиваешь! Ты ведь живоглотство за религию стал выдавать!

— Спиридон Павлыч! — снова выкрикнул Жмуркин в бешенстве.

— А ты, брат, в исступление не впадай, — говорил Безутешный сурово, — я ведь вижу, что ты на два вершка от душегубства ходишь. Цыц! — вдруг выкрикнул он запальчиво, точно дунул всей грудью на огонь. — Он схватил Жмуркина за руки. — Ты, братец, в исступление не входи и ручками не брыкай! Драться не лезь! Слышишь? — говорил он Жмуркину, насильно сажая его на стул. — Ну, вот, успокойся, брат! — говорил он ему, еще придерживая его за руки. — Успокоился? Так теперь гляди на меня и отвечай. Что ты задумал? — Он выпустил его руки, прошелся по комнате и затем молча сел на свое место у стола.

Жмуркин сидел на стуле, бледный, точно утомленный припадком внезапного гнева. Безутешный смотрел на него, положив на колени свои громадный руки. Он казался совершенно спокойным.

— Ты чего задумал? Говори! — повторил он свой вопрос.

— Ничего, — отвечал Жмуркин замкнуто.

Безутешный помолчал, покачивая косматой головою, как бы в задумчивости.

— Погляди мне в глаза и отвечай! В последний раз тебя спрашиваю. Ты что задумал? — снова сказал он.

Жмуркин шевельнулся на своем стуле.

— В глаза мне ваши глядеть нечего, — отвечал он, наконец, уже совершенно успокоившись и даже развязно, — я не Дон-Жуан, а вы не испанская красавица! — Он усмехнулся. — Я ничего не задумал, — добавил он.

— Ну, хорошо, — сказал Безутешный, — допустим, что я ошибаюсь. Весьма возможно! Скажи ты мне вот что! Действительно ли ты живоглотство религией провозгласил и поклонился ему, как истине, ее же не прейдеши? Действительно ли? — повторял Безутешный, внимательно поглядывая на Жмуркина.

— Совершенная правда-с, — отвечал тот. Он был бледен, и его губы криво усмехались насмешливо и дерзко-вызывающе. — Совершенная правда, — повторил он: — один он, закон-то, во всей вселенной и для всех. Кланяюсь ему и провозглашаю-с!

— Уходи вон! — кротко буркнул Безутешный, качнув лохматой головой по направлению к двери. Ну, чего ты сидишь-то? — спросил он спокойно. — Разве ты не слышишь, что я тебя выгоняю? У дикого кафра и чуда Африки нет ничего общего с цивилизованной собакой. Уходи же! — добавил он совсем тихо.