Телеграфист изучает немецкий язык. Чтобы лучше разбирать мелкую печать учебника, он взбирается на нары, поближе к окну, держит книжку в уровень с глазами и стоит так по несколько часов подряд, пока не онемеют совсем ноги и руки.

— Господин телеграфист! — кричит скуластый. — Как дела? Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч?

— Ничего, помаленечку. До неправильных спряжений добрался. На той неделе начну «Тридцатилетнюю войну» переводить.

— Не трудно?

— Трудновато. Но одолеть можно. Дали бы пожить еще месяца два, так я бы весь курс одолел.

— А я так предполагаю, что на том свете все люди одинаковым языком говорят.

— Ну, так что же?

— Да ничего. Так, к слову я... Мастеровому человеку нижайшее! Опохмелиться не желаете?

Это уже к столяру. Столяр страдает от полного лишения водки тяжело и безнадежно, и его не веселит даже утро. Он сидит в своем углу хмурый, полубольной, разбитый. Нехотя выглядывает в форточку.

— Морду я тебе разобью, Крупицын.

— Не достать, мастеровой человек!

— Ничего. Авось вместе поведут. Тогда за все накладу.

— Напрасно вы так за мое уважение! Вот и безработные могут засвидетельствовать, что я от всего сердца.

Высокий с пытливой внимательностью всматривается и вслушивается во все, что его окружает. О малом коридоре он много слышал еще до суда, в общей камере, — но тогда этот коридор представлялся ему совсем иным. И странно теперь, что, вот, он сам — смертник и все эти голоса и лица — голоса и лица смертников. Но так, снаружи, этого совсем незаметно. И кажется невольно, что все это — неправда, шутка. Нет никаких казней, палачей, виселиц. Просто заперли людей и держат под семью запорами, пока не надоест кому-то. Может быть, будут держать еще долго-долго, но на казнь так и не поведут. Все — одни шутки.

Теперь, при дневном свете, лицо скуластого не было загадочно и страшно. Так, обыкновенный человек, немножко похожий на татарина, с нахально оттопыренной нижней губой и большой коричневой бородавкой под глазом.

Когда скуластый отвернулся от форточки и сказал что-то высокому, тот поднялся с нар, улыбнулся заискивающе.

Петров лежал к стене лицом. Лысеющий затылок ушел в высоко поднятые плечи. Высокий слегка тронул товарища.

— Петров, слушай-ка... Слушь, говорю!

— Не тронь старика! — посоветовал скуластый. — Пускай отлежится. Поди, семья есть?

— Есть...

— Ну и дурак! С семьей на рожон полез! Не тронь его.

Кто-то хохочет сочно, громко и задорно. Этому хохоту вторит другой, — мелкий, почти бабий, с взвизгиваниями и вздохами.

Скуластый еще дальше выпячивает нижнюю тубу.

— Ржет, гадина... Вот уж убить мало этакого подлеца!

Но в глазах — не осуждение, а что-то похожее на зависть.

Это потешаются над чем-то во второй камере Ленчицкий и Жамочка. Слышно, как гудит басом Ленчицкий, между взрывами смеха:

— Кепска справа! То я говорю же, что ты есть лайдак. Не держи тебя в желязах, — так будешь висеть на шее у всякого пса. Цо?

Здесь, в тесной катере Ленчицкий и его товарищ, — еще совсем молодой, женоподобный — успели сойтись на почве извращенных, порожденных тюремным одиночеством, отношений. Это все знают, но Ленчицкий до сих пор немного конфузится, а Жамомка открыто хвастает своей связью. Он влюблен горячо и искренно, и гордится своей любовью, как женщина. Когда малый коридор внезапно заражается весельем, Жамочка служит удобной мишенью для насмешек, — и тем, которые смеются над ним, приятно, что они нашли здесь человеческое существо, еще более униженное, чем они сами.

— Господин Селиванов, я новость узнал, — кричит телеграфисту скуластый. — Свеженькая, только что отпечатана... Вчера наш Жамочка попа вызывал. «Я, — говорит, — имею желание немедленно в законный брак вступить, потому что жених мой нареченный, с которым я в грехе состою, находится в ненадежном положении и я могу преждевременной вдовой сделаться...» Ей Богу! В посаженные отцы Абрамку берут…

— Будет вам! — отвечает из своей камеры телеграфист и отмахивается рукой, как будто скуластый может видеть это движение. — Я думал, вы за делом ... Не отрывайте, пожалуйста, когда я занимаюсь.

С другого конца коридора доносится еще чей-то голос:

— Кто там говорит об Абрамке?

Это из четвертого номера. Там тоже трое, но двух других почти никогда не слышно. Говорит всегда один Абрам Берзон, еврей, маленький и хилый на вид, но такой живой и крепкий, словно весь сделанный из гибкой стали. Он — часовщик, и тюремное начальство еще до самого последнего времени отдавало ему в починку свои часы. Абрам разбирал их какими-то самодельными инструментами, чистил, чинил. На воле он готовил бомбы.