— Мы все в руках Господа. Первую жертву вы успели спасти, брат паладин, за что все мы перед вами в неоплатном долгу. Но всесилен только Всевышний и Милосердный.

— Сочтемся славой, — пробормотал я, — свои же люди… и пусть нам общим памятником будет… Примите мои соболезнования, братья. Жаль, что ничем пока.

— Господь примет его безгрешную душу, — сказал монах.

— И даст место, — сказал второй.

— И работу, — добавил третий.

Я посмотрел на него с удивлением, но остальные никак не отреагировали на это странное уточнение.

— А мы будем искать эту тварь, — пообещал я.

Подошли еще монахи, расстелили рядом с телом погибшего плащ. Я не стал смотреть, как перекладывают и уносят, в груди тяжесть, вот и первая смерть от этой твари.

Один из монахов сказал мне в спину:

— Не терзай душу, брат паладин! Зато брат Шелестини сегодня же узрит Господа.

Я кивнул и пошел в свою келью, но в голове начали роиться первые вопросы, которые пока не знаю кому и задать. Да и можно ли здесь такое спрашивать, не влезу ли со своим уставом…

Монастырей тысячи, везде свои правила. К примеру, в одних предпочитают вообще не работать, а только молиться, питаться готовы тем, что принесут миряне, это направление получило распространение в православии, другие остервенело бросаются в работу, как цистерцианцы или подобные им ордена.

Поговорка, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, получила распространение потому, что в миру люди живут, как и свиньи, почти не зная никаких правил, а здесь строжайшая дисциплина, монахи принимают ее добровольно, мы все на самом деле хотим дисциплинироваться и всякий раз клянемся с понедельника начинать жизнь сначала, ну пусть с первого дня месяца или нового года.

Однако непонятно это странное равнодушие к ранению брата Брегония, а теперь уже и гибели второго монаха. Да, конечно, сегодня же брат Шелестини узрит Христа и сядет с ним за стол пировать в их Валгалле среди райских кущ, но все это мы говорим в утешение скорбящим по умершим, сами понимаем, что нужно жить и бороться за жизнь…

…Но здесь монахи ведут себя так, словно в самом деле нет особой разницы между жизнью и смертью. А это странно, монахи как раз меньше всех других рвутся в рай. Упоение в бою и смерти мрачной на краю культивируется по необходимости среди военных, они должны стремиться к героической гибели, но монахи обязаны жить долго и накапливать знания…

Я шел по длинным коридорам, прорубленным в монолитном камне, когда резко повеяло холодом. Я метнул ладонь к рукояти меча, инстинктивный жест, сам знаю, что против этой черной твари, появляющейся в виде темного тумана, холодное оружие не поможет. Как, думаю, не помогло бы и любое горячее.

Даже не представляю, что это за тварь, если спокойно резвится в таком святом месте…

Мне показалось, что темная тень, как я ее называю, пару раз слегка высовывалась в одном углу, но не уверен, что не померещилось, я сейчас что-то слишком часто вздрагиваю.

Уже когда подходил к двери своей кельи, догнал брат Смарагд, запыхавшийся и суетливо оглядывающийся по сторонам.

— Брат паладин, — спросил он торопливым шепотом, — вы будете на общей трапезе?

— Если необходимо, — ответил я, — а то я по скверной воинской привычке привык есть тогда, когда хочется, а не когда положено.

Он сказал с сочувствием:

— Как это ужасно!

— Да, — согласился я, — свобода пугает даже в мелочах. Мне бы тоже, наверное, хотелось, чтобы кто-то расписал для меня не только жизнь, но каждый день по часам и минутам, как здесь в монастыре…

Он кивает, смотрит добрыми глазами, сопереживает, хотя, конечно, хрен бы я хотел, чтобы кто-то расписал мне жизнь вперед на годы, пусть даже это и дало бы мне абсолютную безопасность, но монахам такое говорить не следует. Я политик и потому просто обязан говорить то, что следует, если это не противоречит моим интересам.

— Я зайду за вами, брат паладин, — пообещал он и добавил с извиняющейся улыбкой: — Вы здесь гость!

— Спасибо, — сказал я.

Я сходил проведать арбогастра, почесал его, как Бобика, на что Бобик серьезно обиделся, но тут же простил, я расцеловался с обоими и вернулся в главный зал, а там меня перехватил Смарагд и повлек в сторону трапезной.

С той стороны к ней приближается группа монахов во главе с отцом Аширвудом, первым помощником приора. Все настолько торжественные, важные, преисполненные такого мощного смирения, что тоже спесь, да еще какая, у всех в руках Библии, да не просто обычные рабочие, а толстые фолианты, такие поносить с утра до вечера — мускулы будут как у Сизифа.

Я сбавил шаг, дабы пропустить их вперед — всегда нужно выказывать смирение, если это нам ничего не стоит, а выгоду может принести.

Отец Аширвуд оценил мой жест, но вместо того чтобы принять с благодарностью, напыжился и сказал важно: