Я решил перестать существовать в тот день, когда приняли закон об уголовной ответственности за изготовление или сокрытие домашних роботов. Я попросил Олега меня отключить и отвезти на свалку.

– Даже не думай об этом, Пит, – сказал он, – друзей на свалку не выбрасывают.

На следующий день я попросил о том же Петьку.

– Через несколько месяцев я не смогу больше передвигаться, – сказал я. – Потом говорить и слышать. Я уже не так хорошо слышу, как раньше, а мой словарный запас обеднел. Я больше не функционален, а значит, не нужен, как всякая отработавшая вещь. Не говоря о том, что скрывать меня противозаконно. Отключи меня. Пожалуйста.

– Мудло ты, Пит, – Петька зашмыгал носом. – Ты не вещь. И я не смогу тебя умертвить.

А день спустя к нам пришла Настя, с ходу бросилась мне на фасад и залила слезами лицевую панель. Если бы я умел плакать, я бы тоже…

– Дети, – сказал я, когда Настя, наконец, отревела. – Моя функция – растить и воспитывать детей. Вы уже выросли и через пару лет станете совсем взрослыми. Функция исчерпана, я больше не гувернер. Наверное, я мог бы еще пригодиться – решать задачи, читать книги и даже играть в слова. Но вам я больше не нужен. А значит, не нужен никому.

– Пит, – сказала Настя, – мы тут подумали: что, если мы отключим тебя, но не навсегда? Ты не умрешь, а просто некоторое время побудешь на консервации. До тех пор, пока у одного из нас не появятся дети.

Меня расконсервировали второго октября, в воскресенье, в десять утра по Москве, через шесть лет после отключения. Эти годы я провел за городом, у Алекса и Даши на даче, в погребе. В ванне, наполненной машинным маслом.

Меня извлекли из нее, протерли, вытащили из погреба и подключили. Я открыл глаза и сразу увидел детей. Мальчика и девочку, близняшек. Они стояли рядом в манеже, уцепившись за огораживающую планку и уставившись на меня. Я определил, что им должно быть года по полтора. Я шагнул вперед, к ним.

– Т-тебе они н-нравятся, Пит? – запинаясь, спросил кто-то у меня за спиной.

Я обернулся. Настя смотрела на меня, в глазах у нее были слезы.

– Это чудесные, замечательные дети, – сказал я. – Твои?

– Наши, – сказала Настя. – Петя сейчас подойдет. Это наши с ним. Ты… ты будешь их воспитывать, Пит? Пока не вырастут.

Я долго молчал, а потом… Потом я исказил истину. Мне осталось два года. В лучшем случае, три. Четыре, если неимоверно повезет.

– Да, – сказал я. – Буду. Пока не вырастут.

Я вхожу в класс, спотыкаюсь о порог и с трудом сохраняю равновесие.

В группе раздаются привычные смешки: в прошлый раз я, помнится, действительно-таки навернулся. Ловлю падающие очки, цепляю их на нос и иду к доске. На ней надпись: «Птицерон – болван». Птицерон – это я, Андрей Иванович Птицын. Кличку придумал душа группы, староста и гитарист Женька Басов, надпись сделана им же. Женька трижды пересдавал мне речи Цицерона, и, следовательно, надпись справедливая. Стираю ее тряпкой и поворачиваюсь к аудитории. На мне синий пиджак, приобретенный в комиссионке пятнадцать лет назад, мятые брюки в клетку оттуда же и красно-желтый с обезьянами галстук. Рубашка фирмы «Ну, погоди» под стать галстуку и лакированные ботинки с острым носком времен НЭПа.

Я слегка неказист, немного лопоух, зато сильно плешив, с единственной прядью волос, зализанной на макушку. Довершают мой облик очки с перевязанной изолентой правой дужкой. Они, как правило, сидят на самом кончике носа и то и дело падают.

Такую внешность я использую последние восемьдесят – девяносто лет. Правда, когда в начале века я преподавал античную историю в Сорбонне, пиджак и брюки принадлежали одному и тому же костюму – французы более строги к таким вещам. На истфаке Московского университета подобные тонкости этикета соблюдать необязательно.

Сегодня я веду семинар в четвертой «А» группе, моей любимой. Тема – Рим времен Тита Флавия. Традиционно начинаю с опроса.

На передней парте развалился красавчик Роберто Соуза по кличке Мучачик. Он из Южной Америки, страны, впрочем, не помню, но это и неважно. Мучачик – отменный кобель и гроза первокурсниц, влюбчивый, как мартовский кот. Если бы не я, количество абортов среди студенток, сделанных по его вине, могло бы побить все рекорды. Мучачику я предлагаю поделиться знаниями об отношениях Тита с иудейской принцессой Береникой.

Знаний у бедняги нет, но ему они и необязательны, поскольку навряд ли производство конопли в Венесуэле или Боливии сильно зависит от деятельности Тита. Мучачик, тем не менее, встает и героически пытается выплыть. В течение минуты я терпеливо выслушиваю версию о коварно соблазненной Титом невинной Беренике. Мучачик входит в раж, приплетая по ходу дела недоброй памяти императора Суллу и не менее недоброй памяти разбойника Спартака.

Наконец, я прекращаю издевательство над истиной, ставлю Мучачику заслуженную четверку и передаю Беренику Леночке Кругловой. Леночка – отличница, она безукоризненно пересказывает учебник. Молодец, пять, несмотря на то что содержание учебника по достоверности недалеко ушло от версии латиноамериканца. Я сам отнял у Тита любовь к длинноволосой еврейке и поэтому могу свидетельствовать о происходящих событиях куда лучше, чем доморощенный историк, использовавший напрочь лживые воспоминания придворного шута Иоськи Флавия.