– Который час?

Пленный. Не то сумел взять себя в руки, не то, как говорится, мужество отчаяния обуяло.

Воронов ответил. И тут пленный заговорил внятно, быстро, по-деловому:

– Через восемнадцать минут вас тут всех поубивают. Ваша сумка и документы попадут в штаб пехотного полка. Немецкого. Оттуда, еще через несколько штабов, – в Берлин. В «Цайтунг» промелькнет статья о том, как большевистские фанатики загубили выдающегося писателя. Недавно… ну для меня, моего времени… несколько листков вашей рукописи нашли в Мюнхенском музее. В историческом, в запасниках. Остальное потеряется навсегда. Если вы сейчас отдадите мне рукопись и отпустите меня, я обещаю, я чем захотите поклянусь: всё будет издано тютелька в… ну, без малейшей правки. Я могу, у меня папик… простите… отец со связями.

Вот про отца он соврал, это чувствовалось. А остальное? Если вранье ощутилось, значит, остальное – правда?

Пока писатель с высшим филологическим образованием мямлил, одинаково боясь верить и не поверить, мелкий урка с лагерным стажем анализировал ситуацию.

– Слышь, майор! – Он подергал Воронова за рукав. – Не отдавай! Хай тебя вместе с бумажками к себе уведет. Тебя, слышь? И еще… – Его глаза сделались жалкими, умоляющими, как у голодной шавки.

– Нельзя, – быстро сказал пленный. – Здешних с собой брать категорически… Меня посадят!

Урка ощерился:

– А ты мозгой пораскинь, женива, чё лучшее: тута задубарить или там посидеть?

Кажется, пленный мало что понял из этой фразы. Но тон и выражение лица говорившего и без всяких слов были достаточно красноречивы.

– Я согласен, – сказал пленный.

– Сколько человек вы можете… гм… перевести?

Воронов спросил это, лишь чтоб немного потянуть время; торопливый ответ «больше двух никак, ну верьте – никак!» он пропустил мимо ушей, спросил снова:

– Кому и зачем понадобилась у вас моя рукопись?

– Препод, проректор, – торопливо и зло забормотал пленный, взглядывая почему-то куда угодно, кроме лица собеседника. – Славы хочет. Накропал статейку по тем страничкам из Мюнхена. Типа, сюжетная реконструкция. Если докажет совпадение с оригиналом – что-то там ему присудят или грант какой-то дадут… Да пошел он!

– Вот это – правильно, – сказал Воронов.

Он медленно перевел взгляд с физиономии выплюнутого будущим студента на рожу урки (у того в глазах шавочность очень забавно переплавлялась в натужную безысходную оторопь). Усмехнулся. Снова принялся изучающе рассматривать изуродованное кровоподтеками, растерявшее женоподобность лицо. Спросил:

– А если оригинал с реконструкцией не совпадет?

Студент – по глазам было видно – отлично понимал: времени совсем уже нет, и нужно немедленно рассказать что-нибудь очень-очень-очень убедительное. Вот только что?! И без того тусклый его взгляд выцвел таким отчаянием, что вороновская усмешка сделалась почти сочувственной:

– Да все понятно. Если слегка – подправят… естественно, не реконструкцию. Если же не совпадет очень, оригинал просто-напросто не найдется. Иначе бы не потребовалось присылать за ним такого… и так…

Он ладонью растер пот по лбу и щекам, вздохнул:

– И про «издать» ты мне не рассказывай, мальчик. Я пишу это для себя, для таких, как сам. Судя по тебе, у вас мое писание мало кого растревожит. Так что не отдам я рукопись ни в экспонаты, ни в аттракционы. И себя не отдам. И в нелегалы к вам не пойду. Это вот он… – кивок на жадно слушающего урку, – он бы там у вас забоговал, если о вашем времени можно судить по тебе. Но вот оттого-то…

Он хотел объяснить – не студенту, охранничку – что именно «вот оттого-то» неведомый переход-перевод наверняка защищен от гостей из прошлого, и что с такими наверняка же не церемонятся: это ведь не преступление – убить покойника.

Хотел.

Но не успел. Очередной взрыв – опасно недальний – будто бы втряхнул ему в голову достаточно простую догадку:

– Постой-ка… Если ты сейчас заберешь сумку – какая реконструкция? Листки в музее ведь не найдутся, ты же их все утащишь! Что, это зачем-то и нужно? Чтоб не нашлись?

Студент не ответил. Словами. Но слова, в общем-то, и не требовались.

От дальнейших вороновских вопросов студента спас урка. Он тоже понимал, что времени нет. А еще он наверняка успел уже прикинуть в меру своего разумения степень опасности (для себя) пребывания «здесь» и «там». И подбор убедительного аргумента дался ему куда быстрей, чем студенту.

Штык к его винтовке примкнут не был, стрелять он то ли остерегся, чтоб не привлечь внимания других бойцов, то ли все-таки пожалел блаженного дурачка-интеллигента. Так, иначе ли, но удар винтовочным стволом под грудь отшвырнул Воронова на траншейную стенку, перешиб дыхание, почти обездвижил. В следующий миг урка навалился на своего комбата, пытаясь содрать с него сумку.

А еще долей мига позже…

Воронов почему-то ничего не услышал, и увидел он только, как глаза напавшего дурака вдруг немыслимо распахнулись, как вспыхнула в них и тут же захлебнулась слезами горькая жалобность. Навалившееся тело обмякло, отяжелело… И лишь тут, сумев, наконец, вновь задышать, Воронов рассмотрел невесомо, по-снежному облетающие с неба клочья степного рыжего дерна.