Первые месяцы я даже от обедов отказывался. Обычно как встречают – чай, обед и т. д. Я говорил:

– Знаете, я не могу. Честно. Я в таком состоянии нахожусь, что ни пить, ни есть не хочу. Работать надо. Много. Очень много.

Единственное у меня было спасение – я просил вечером или ночью меня в какой-нибудь спортзал закинуть. Хоть немного снять этот стресс. Дикое состояние! Звоню домой и даже не могу ничего рассказать, передать, что я вижу. Колотит. От злости. От боли.

Мне это довольно тяжело далось – переход от модного адвоката практически к Геркулесу, разгребающему авгиевы конюшни. Тут и здоровье нужно, как у Геркулеса. Президент мне как-то раз сказал:

– Знаете, я ездил по детским учреждениям – тяжелейшее впечатление, особенно когда в психоневрологические интернаты приезжаешь: вид, звуки, запахи… Как вы вообще спите?

Я говорю:

– Так я первые полгода вообще не спал. От увиденного, от переживаний.

Потому что я как занырнул во все это… Я по России раньше не так много ездил, хоть и полмира объехал. А тут за два года побывал во всех регионах – такое количество детских историй… Как, например, в Березовке Хабаровского края, где в детском доме-интернате для умственно отсталых детей четырнадцатилетний подросток умер, задохнувшись в смирительной рубашке. «Нормальная» практика там была – надевать на детей смирительные рубашки. У них это называлось «мягкая фиксация». Мальчика связала санитарка, уложила, и он погиб: бился в истерике, захлебнулся. Санитарка не понимает: «А что такого?» – ну связала, подумаешь, всегда так делали. В Омске мы тоже находили детей, привязанных к кровати, в том числе девочку с синдромом Дауна.

Про детей с синдромом Дауна вообще надо отдельно рассказать. Я, честно, огромное удовольствие получаю, когда езжу к детишкам-даунятам – какие они хорошие, какие классные! И для меня такая всегда боль, когда слушаю их истории! В Калуге в доме ребенка показывают мне мальчика Степу – ему два с половиной годика – и говорят, что у него есть сестра. Я сначала не понял. Оказалось, они двойняшки, девочка абсолютно здорова, а у мальчика синдром Дауна. Родители отказались. Для меня это непостижимо – как они будут жить дальше? Они будут видеть свою девочку и все время вспоминать, что у них есть такой же мальчик, сын, которого они оставили в доме ребенка. Как это может быть? Я не понимаю, не могу понять.

В Крыму узнал удивительную вещь. Там в домах ребенка отказные дети – это четвертые-пятые дети в семье. То есть родили родители троих – ну и хватит. Теперь ты, государство, расти. Этого я тоже не понимаю – как так можно? Но это есть.

Хотя должен сказать, что я видел и очень благополучные учреждения – как, например, детский дом-интернат № 1 в Санкт-Петербурге. И это наряду с тем, что там был и интернат № 4, где погибал Илья Дувакин – мальчик, родившийся со множественными пороками и всю свою жизнь проживший в интернате, потому что мать от него отказалась. Мальчик, которого в одиннадцать лет отправили умирать в больницу и которого в конце концов общими усилиями спасли.

Я видел Ояшский детский дом-интернат в Новосибирской области – он раньше был сарайчиком на тридцать пять лежачих детей-инвалидов, а потом превратился в огромный комплекс, на который работает весь поселок, до этого пивший и гулявший напропалую. Со своим огромным хозяйством, с лошадьми, овцами, свиньями, коровами, гусями, утками, полями. Там тоже живет больше двухсот пятидесяти детей.

В общем, чем больше я видел и узнавал, тем яснее понимал, что нужны системные изменения. А в первую очередь мне нужны помощники. Потому что нигде нет уполномоченных по правам ребенка. Ведь эта форма, омбудсмен для детей, была придумана Комитетом по правам детей ООН. Хотя вообще омбудсмен – это не совсем правильный в моей ситуации термин. Я скорее commissioner – то есть, по сути, комиссар при президенте по правам детей. А омбудсмен – это утвержденный парламентом уполномоченный по правам человека. Все остальные – комиссары: и по правам детей, и уполномоченные по правам предпринимателей, которые появились позже.

В виде эксперимента ЮНИСЕФ году, кажется, в 2005-м, а после в 2008-м учредил пять своих уполномоченных. Они работали фактически на общественных началах – на гранте ЮНИСЕФ. Это было в Ижевске, в Санкт-Петербурге, Петрозаводске, Саратове и Москве. И все. До учреждения поста уполномоченного в России таких людей не было. Никто не знал, с чем их едят и зачем они вообще нужны.

Через два года после начала работы, 24 декабря 2011 года, я доложил президенту, что во всех регионах Российской Федерации, кроме Еврейской автономной области, появились уполномоченные по правам ребенка.

У нас с Александром Ароновичем Винниковым, руководителем ЕАО, была такая история. Он долго-долго упирался, дольше всех.

– Ну зачем нам уполномоченный! Нас и так тут мало, и детей мало, и все у нас хорошо.

Ну вот я приехал и ему показал, что не все так хорошо, как ему кажется. А 24 декабря 2011 года сказал ему:

– Знаете, я сегодня президенту докладываю – скоро будет послание Федеральному собранию, и президент спросил, сколько у нас уполномоченных. Так я ему сказал, что везде, кроме Еврейской автономии.

Винников кричит:

– Нет, нет, не надо, не говорите, сейчас все будет!

И быстро-быстро принимает решение. Так что 2011 год мы закрыли с тем, что у нас везде есть уполномоченные, во всех регионах.

Я люблю свою новую работу. Факт! Мне все это до сих пор очень интересно. Я с удовольствием езжу в инспекции. Но понятно, что осмотреть десяток учреждений в день уже тяжело, боишься что-то упустить. А важно все – и в том числе сберкнижка, на которой должны лежать эти «сиротские» деньги от государства. Оказалось, что у многих лежит только десять рублей, которые нужны, чтобы сберкнижку открыть. И все. Так до восемнадцати лет эти десять рублей и лежат – а больше ничего нет. В восемнадцать лет такой сирота из детдома выходит – кому он нужен? Вроде бы государство должно ему дать квартиру, вроде какие-то льготы ему положены при поступлении в вуз. А его в детдоме ничему не научили. Он мало того что никому не нужен и квартиру неизвестно когда дадут – хотя дадут, конечно, – он еще и ничего не умеет.