В тот миг я возненавидел науку. Я хотел, чтобы она во всем заблуждалась. Кто они такие, эти ученые и врачи, чтобы рассказывать тебе судьбу человека? Я бы отдал всё, что угодно, лишь бы вернуть отца, пусть хоть на денек, на час или даже на минуту – чтобы сказать ему, что я его люблю, попрощаться. Но конец наступил в точности так, как предсказывал врач.

То был 1988 год, а моему отцу было семьдесят шесть. После его смерти наша семья «отсидела шиву» – это такое традиционное семидневное поминовение, когда три раза в день молишься и не выходишь из дома. Всю свою жизнь я проболтал с ним у нас в гостиной, а теперь сидел в этой же гостиной, где отец остался лишь памятью, и я знал, что больше никогда с ним не поговорю. Благодаря проделанному человечеством интеллектуальному пути я знал, что его атомы все еще существуют, и так будет всегда, но понимал я и то, что, хоть атомы его и не умерли с ним вместе, они рассеются. Их соединение в одно существо, которое я знал как моего отца, распалось и более никогда не случится, если не считать тени в моем сознании и в сознании других, кто его любил. И я знал, что через несколько десятков лет то же случится и со мной.

К моему удивлению я понял тогда, что постигнутое мной в попытках разобраться в физическом мире не сделало меня бесчувственным – оно придало мне сил. Помогло преодолеть муку расставания, почувствовать себя не таким одиноким, потому что я – часть чего-то куда более великого. Оно открыло мне глаза на потрясающую красоту нашего бытия, сколько бы ни было отпущено нам лет. Мой отец, несмотря на то, что он так и не получил возможности поступить даже в старшие классы, тоже премного почитал устройство физического мира и очень им интересовался. Я как-то раз сказал ему в одном из наших разговоров в гостиной, что однажды напишу про это. Наконец, много десятилетий спустя, – вот она, эта книга.

Мой отец, в тот вечер, когда он сделал предложение моей матери, Нью-Йорк, 1951 год

Есть одна старая загадка о монахе, который однажды на рассвете отправляется из своего монастыря в храм на вершине высокой горы [418] . Тропа на вершину одна, довольно узкая и извилистая, и монах идет неспешно, ибо витки тропы забираются вверх круто, но незадолго до заката добирается к храму. На следующее утро он спускается по тропе, вновь отправившись на рассвете, и к закату оказывается у себя в монастыре. Вопрос: есть ли место на тропе, которое монах пройдет в одно и то же время и на пути туда, и на пути обратно? Задачка не определить точное место, а лишь сказать, есть такое место или нет.

Эта загадка не из тех, что построены на уловке, или скрытой информации, или неожиданной интерпретации какого-нибудь слова. На тропе нет алтаря, у которого монах молится каждый полдень, вам не нужно ничего знать о скорости восхождения или спуска, никаких недостающих вводных, о которых вам придется догадаться, чтобы найти ответ. Она, эта загадка, и не из тех, в которых вам рассказывают, что А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало, а потом спрашивают, что осталось на трубе, и ответ – «и». Нет, здесь история без особых затей, и вы, вероятнее всего, с первого раза узнали все необходимое, чтобы найти ответ.

Подумайте чуточку, ибо ваш успех в отгадывании, как и ответы на многие вопросы, на которые пытались ответить ученые за многие века, может показать, насколько вы терпеливы и настойчивы. Еще важнее вот что: как знают все хорошие ученые, от этого будет зависеть ваша способность задавать правильные вопросы, шагнуть назад и смотреть на задачу под слегка другим углом. Стоит это проделать, и ответ дастся вам легко. Именно найти этот угол – вот что может быть непросто. Вот почему создание Ньютоновой физики, Периодической таблицы Менделеева и теории относительности Эйнштейна потребовало появления людей с могущественным интеллектом и оригинальностью мышления, но все же и то, и другое, и третье доступно пониманию – их может объяснить любой студент колледжа, изучающий физику и химию. И потому то, на чем вывихивает ум одно поколение, становится общим знанием для следующего, а ученым по силам взбираться все выше и выше.

Чтобы отыскать ключ к загадке про монаха, лучше не проигрывать в уме картинку, как монах карабкается в гору, а назавтра спускается с нее, а проделать мысленный эксперимент и вообразить происходящее иначе. Представим, что у нас два монаха – один поднимается, второй спускается, оба отправляются в путь на рассвете одного и того же дня. Очевидно, они встретятся по дороге. Точка, в которой они минуют друг друга, и есть то самое место, которое пройдет монах в одно и то же время оба раза. И потому ответ – «да».

То, что монах окажется в определенной точке пути в одно и то же время и на пути к храму, и при спуске, может показаться маловероятным совпадением. Но стоит дать уму волю и разрешить ему пофантазировать о двух монахах, один поднимается, второй спускается, в один и тот же день, станет ясно, что это не совпадение – это неизбежность.

В некотором смысле развитие человеческого постижения стало возможным благодаря череде таких фантазий, каждая рождена кем-то, способным смотреть на мир чуточку иначе. Галилей воображал предметы, падающие в теоретическом мире, где нет сопротивления воздуха. Дальтон воображал, как простые вещества могут взаимодействовать друг с другом, чтобы получались сложные, если всё сделано из невидимых атомов. Гейзенберг воображал, что царством атома правят диковинные законы, не имеющие ничего общего с повседневностью. Один конец спектра причудливого мышления называется «псих», другой – «провидец». Именно искренними усилиями долгой череды мыслителей, чьи идеи рождаются в разных точках внутри этого спектра, наше понимание мироздания добралось туда, где оно сегодня.

Если я достиг своей цели, всё, изложенное на предыдущих страницах, напитало вас почтением к корням человеческой мысли о физическом мире, вопросами, какие задают себе те, кто этот мир изучает, сутью теорий и исследований, а также наблюдениями, как культура и система верований влияют на человеческий поиск. Это важно для понимания многих общественных, профессиональных и нравственных вопросов нашего времени. Но большая часть этой книги – о том, как думают ученые и новаторы.

Двадцать пять веков назад Сократ уподобил [419] движение человека по пути жизни без критического и системного мышления искуснику – гончару, например, кто трудится в своем ремесле, не следуя потребным для своего дела методикам. Горшки лепить – дело нехитрое, как может показаться, ан нет. Во времена Сократа нужно было добыть глину в раскопе под Афинами, поместить ее на специальный круг, вращать его с точной скоростью, нужной для создания изделия определенного диаметра, а потом вытирать его губкой, снимать с круга, обрабатывать щеткой, глазуровать, сушить и дважды обжигать в печи, всякий раз – при правильных температуре и влажности. Стоит отступить от любой из этих процедур, и горшок выйдет кривой, с трещинами, плохо прокрашенный или же попросту уродливый. Могучее мышление, отмечал Сократ, – тоже искусство, да такое, что стоит творить его хорошо. В конце концов мы все знаем людей, кто, применяя его так себе, сотворили себе жизни кривые или как-то еще печально ущербные.