...- Какого хрена?!
– взревел Виктор, ударив кулаком по столу так, что стаканы и тарелки жалобно зазвенели.
– Ну нет, с меня хватит! Мало того, что ты в этой гребаной школе и так ни черта не делаешь... Каждую неделю на тебя жалуются! Уроки прогуливает, с другими учениками не ладит, в работах одни "неуды"! А теперь еще и к директору! За драку! Это надо же до такого дожить!

Он отвел яростный взгляд от потупившегося в стол сына и уставился в стену, что всегда делал перед тем как сказать что-то особенно злое. Сид жалобно взглянул на сестру, которая только ободряюще похлопала его по руке и с тревогой взглянула на отца. Тот сидел, тяжело дыша, и кровь все сильнее приливала к его лицу, что обычно случалось лишь в минуты крайней ярости или во время пьянства. Время от времени он цедил сквозь зубы русские матерные слова. Сид успел за долгое время выучить не только значение всех этих слов, но и малейшие интонации в голосе отца, посредством которых он придавал ругательствам особое значение. В нынешней ситуации все они значили: "Ты, мелкий ублюдок, исчерпал мое терпение!" Затем, уставившись на сына так, словно не видел его, он прошипел со всей злобой, на какую был способен:

– Лучше бы ты, гаденыш мелкий, сдох в тот же день, как и родился, вместе со своей матерью...

– Папа!
– закричала Аня тем страшным голосом, который безотказно действовал на отца уже восемь лет.
– Не смей такое говорить! Если ты еще раз такое скажешь, то я...

Продолжать не потребовалось. Отец тут же опустил голову, как будто задумавшись о чем-то. Раздумье длилось недолго. Когда Виктор снова взглянул на сына, в глазах его читалась суровая решимость.

– В школу я не пойду, - угрюмо произнес он.
– Но и ты туда больше не пойдешь.

Сид молчал. Он понимал, что в таких случаях спорить с отцом бесполезно.

– Как?
– вскинулась Аня.

– Вот так, - отрезал отец.
– Завтра же пойдет со мной на работу. Уже не маленький, хватит дурака валять.

– Как? В шахту?
– изумленно воскликнула Аня.

– Да, в шахту, - спокойно ответил отец.

– Но он же...

– Да мне плевать на это!
– заревел отец.
– И это мое последнее слово! Все, хватит!
– и, как восемь лет назад, он снова хватил по столу кулаком.

С этого дня у Сида началась совершенно новая жизнь. В шесть утра отец будил его громким стуком в дверь мансарды и криком: "Вставай, черт бы тебя подрал! Уже пора!" Аня в это время обычно еще спала, но тут ей приходилось вставать, чтобы приготовить отцу с братом нехитрый завтрак и проводить их. Впрочем, отец обычно отказывался от завтрака и Сиду не позволял есть, говоря: "Пожрав с утра, о работе потом меньше всего думаешь". После этого отец и сын выходили из дома и спускались вниз по склону холма, а Аня, стоя на крыльце, долго махала им вслед. Она теперь по-настоящему волновалась за младшего брата - на такой опасной работе с ним могло случиться все что угодно.

Пять минут спустя Виктор с сыном уже тряслись в старом ржавом автобусе, который вез их за десять миль к западу, в сторону шахтерских поселков. В автобусе Сид каждый день видел одних и тех же людей: старушку в драной вязаной шали и с пыльной сумкой на коленях, все время что-то тихо напевавшую себе под нос, католического священника с молитвенником на коленях, в роговых очках и с постным лицом и двух молодых фермеров, которые постоянно громко разговаривали, шутили, а иногда даже приветливо улыбались ему. Всю дорогу мальчик сидел, отвернувшись к окну, и угрюмо созерцал унылые пейзажи, проносившиеся мимо. Но уже через несколько минут отец тряс его за плечо - им пора было выходить. И Сид был вынужден расставаться с уютной обстановкой в автобусе, с загорелыми улыбающимися лицами молодых фермеров, с доброй седой старушкой и безразличным ко всему священником. Взамен этого его охватывал неприятный сумрак, который, казалось исходил от всего вокруг: от приземистых, с плоскими крышами домишек, напоминавших бараки, от рабочих в черных комбинезонах, с испачканными сажей лицами, от самой шахты, которая распахивала перед ним, словно пасть, свое черное жерло.

В первый же день хозяин шахты, невысокий лысый мужчина с хмурым лицом, посмотрел на Сида и недовольно сморщился.

– И ты всерьез предлагаешь пустить этого заморыша вниз?
– с презрением осведомился он у Виктора.
– Да он на первой же смене подохнет! Ты только посмотри - у него ребра во все стороны так и торчат. А руки? А спина? Ты вообще в своем уме - приводить этого дохляка сюда?

– Не беспокойтесь, мистер Мэтс, - бодро ответил Виктор и похлопал сына ладонью по плечу так, что колени у того подогнулись.
– Я вам ручаюсь, что он будет работать не хуже меня или Бена Тайлера. А уж я, если что, за ним присмотрю. Все-таки он мне сын родной.

– Ладно, - махнул рукой Мэтс.
– Только вниз я его все равно не пущу. Помрет еще, а я потом за него отвечай! Пусть остается наверху. Платить буду только половину, а то другие еще возмутятся. Все, за работу, живо!
– он похлопал в ладоши, поторапливая.

Так началась для Сида трудовая жизнь. Вниз, то есть на самую глубину шахты, его, естественно, не пустили, он остался наверху - помогать извлекать на поверхность добытый уголь и пустую породу. Поначалу даже эта работа давалась ему с трудом - ведь он с детства был непривычен ко всякого рода физическому труду: все, что можно было делать, часто делала за него сестра, а он из-за своей "неполноценности" (так он часто думал о себе) просто не был приспособлен к тяжелой работе. И все же он понемногу привыкал. Глядя в черные лица рабочих, которые из-за грязи казались одинаковыми, он ловил на себе их мрачные взгляды, которые, обращаясь на него, сразу добрели и даже наполнялись чем-то вроде жалости. Некоторые даже улыбались искренне, не так натянуто, как начальник шахты. Впрочем, эти лица редко бывали добрыми, чаще Сид видел их хмурыми и злыми. Им тяжело, думал он, гораздо тяжелее, чем мне. У них свои семьи, которые нужно кормить, свои дети, которых они, конечно же, никогда бы не потащили сюда, хотя платят им, как и отцу, копейки, а уйти на другую работу не все могут. Это потому что они своих детей по-настоящему любят. А глядя на Сида, возможно, вспоминают их. А может, они его просто жалеют и искренне сочувствуют ему. Никто за все время работы ни разу не сказал ему грубого слова, не закричал и уж тем более не поднял на него руку. В первые дни Сид с нетерпением ожидал того часа, когда отец поднимется на поверхность, чтобы поскорее идти с ним домой: все тело так и ломило от усталости. Но уже потом ему стало жалко расставаться с шахтерами, которые, казалось, любили его больше, чем сам отец. Впрочем, отец тоже по-настоящему любил его. Сид понял это в тот день, когда они с отцом получили первую зарплату. На радостях Виктор отнял у сына его и так небольшие деньги и купил целых две бутылки настоящей водки и закуску к ней и пригласил Сида выпить вместе с ним. Когда тот отказался, отец побагровел и грозно спросил, правильно ли Сид поступает, отказываясь пить на собственные деньги. Ему ничего другого не оставалось, как присоединиться к отцу.

Аня уже спала, когда они вернулись домой и начали пить (отец называл это смешным русским словом "бухать" с ударением на последнем слоге). Уже после первой стопки отец разгорячился и, хлопая сына по спине своей огромной ладонью, заставил его выпить свою стопку. Сид еще морщился от горечи и неприятного жжения в пустом желудке, а отец уже наливал ему вторую и, так же сильно хлопая его по спине, горячо матерился и сыпал непонятными русскими фразами. Вторую стопку они выпили чокнувшись, и Сид слегка захмелел. Откусывая с хрустом огурец и громко чавкая, отец, уже совсем пьяный, стал рассказывать Сиду о жизни. Многое из его рассказов Сид так и не понял, потому что сидел, тупо глядя перед собой и слыша только голос, но не различая слов. Лишь когда отец встряхивал его и наливал очередную стопку, он начинал слушать внимательнее.