В другой раз остановил его Гитаридзе.

– Превышение скорости, товарищ водитель, – козырнул он. – Заодно и путевочку предъявите.

– Свояк! – взмолился дядя Митя. – Душа любезный…

– Дорогой дядя Митя! – сказал Гитаридзе, проверяя путевку. – За грузинским столом гость святой человек, а ты у меня в гостях будешь, как бог! Но на шоссе, не обижайся, Гитаридзе будет выполнять свой долг.

Щербаков прихватил дядю Митю на севастопольской трассе.

– Как сестричка-то поживает за моим племянником? – поинтересовался дядя Митя.

– Семейные разговоры в другое время, – отрезал Щербаков. – А сейчас придется вам, товарищ водитель, сделать прокол.

Про кума Лисецкого нечего и вспоминать. Этот человек являл собой символ закона. Вросшая в мотоцикл его костлявая фигура, просвистанная, продубленная, промытая всеми ветрами, градами, суховеями, дождями, и раньше-то выводила дядю Митю из состояния равновесия, а после хитроумного кумовства стала просто-таки приводить в трепет. Кум Лисецкий, вот тебе и кум, напросился петух лису в кумовья.

Другие водители сильно забавлялись всеми этими обстоятельствами. Дяди Митина злосчастная личность стала главным комическим предметом разговоров по утрам в диспетчерской. Авторитет его резко падал. Не было дня, чтобы дядя Митя возвратился на базу без копии акта или без квитанции штрафа. Чуть ли не ежедневно ГАИ сигнализировала директору о его художествах. И во всем этом виноваты были новоиспеченные его родственники, в особенности же родной зять. В общем, плодотворная идея вывернулась наизнанку – постоянные его тираны, став родственниками, старались посильнее проявить принципиальность и тиранили вдвое.

«Змею пригрел на груди», – думал дядя Митя по утрам, глядя, как Иван и Изабелка выбегают во двор для общефизической подготовки.

Изабелку после замужества прямо стало не узнать – стала она сдержанной, не болтливой, по утрам в постели не валялась, ходила в мотосекцию, а вечерами вдвоем с благоверным готовились они к поступлению в высшее учебное заведение.

– Положительное влияние, – шептала теща дяде Мите, но тот отмалчивался, кряхтел, замыкался в себе, в оскорбленной своей душе.

Один раз он, правда, не выдержал.

– Ты бы хоть в ресторанчик жену сводил, Иван, – сказал он зятю. – Засушил ведь девку. Ничего в тебе человеческого нет, одна красивая фуражка.

Иван промолчал и отвернулся, а Изабелка вдруг вспыхнула и пристукнула кулачком по столу.

– Вы, папа, отсталый элемент! Ничего не понимаете! Молодежь не собирается растрачивать свои лучшие годы на пустяки!

На следующий день дядя Митя уже не удивился, услышав сзади комариный зуд нагоняющего мотоцикла.

Вот из-за этих всех причин и пришлось дяде Мите перейти с грузового транспорта на такси…

Вечерний зимний ветер заканчивал уже свою бездарную мазню – размытое серыми тучами небо темнело, густело. Потом печальную эту картину подправила желтая россыпь симферопольских огней.

Инвалид все что-то рассказывал, хохоча, задние пассажиры помалкивали.

– Слушай, мастер художественного слова, – обратился дядя Митя к инвалиду, – тебе куда, на вокзал, что ли?

– На вокзал, – сказал инвалид. – Держи, браток, я тебе пару рубликов подброшу. Больше нет, извини. Вчера профессор Рабинович дал мне как интересному больному на дорогу десятку, а я ее спустил, грешным делом. Вот ведь профессор, а? Как тебе нравится? А говорят, жадные они до денег. Выходит, что нет.

– Ладно, давай свои рублевки, а больше без денег на такси не садись, – устало сказал дядя Митя.

Женщины с узлами тоже вышли на вокзале. Заплатили они сполна, не поскупились. Остался только один пассажир, которому надо было в аэропорт.

– Садитесь на переднее сиденье, товарищ, – предложил мне дядя Митя. – Сейчас концерт продолжим, музыку найдем. Надоело небось художественное слово?

Я пересел к нему на переднее сиденье. Он включил приемник, пробилась сквозь разноязыкую болтовню какая-то громыхающая музыка, и мы поехали к аэропорту.

– Сами вы киноработник? – спросил меня он.

– Как вы догадались?

– Сам не знаю, – сказал дядя Митя, – всегда узнаю киноработников. А я вот тоже в искусство вложил свою скромную лепту, – сказал он спустя некоторое время. – Всю войну во фронтовом театре играл. Из самодеятельности меня выявили.

– Всю войну? – дивился я.

– Ага. Матроса Швандю всю войну играл. Любимец был 3-го Белорусского фронта.

Один раз бомбу на нас сбросил наглый фашист, – сказал он еще через минуту. – Прямо во время спектакля жаханул, да промазал.