Николай ринулся вперед, просунул ноги, провалился вниз. Тело его занесло в сторону, пронизал ужас – там колеса! Он кое-как сбалансировал, напружинился, разжал пальцы и, даже еще не почувствовав удара о шпалы, потерял сознание.

Когда два последних вагона прошли над ним и грохот почти мгновенно сменился полной тишиной, он поднял голову и запел, завопил от восторга обретенной жизни.

…Рельсы бесконечно отсвечивали луну, и далеко впереди Лихарев увидел между рельсами комочек берговского тела. Он встал и пошел к нему, радостно чувствуя жжение содранной с ладоней кожи.

Перед Красиным в кресле сидел красивый человек с длинными тронутыми сединой волосами, заложенными за уши, по-казацки опущенными усами. Несмотря на такую демократическую декорацию в человеке этом чувствовался аристократ, барин, барин в двадцатом колене, барин до такой степени, что в барстве своем, в отличительных его знаках и в самой сути барства он уже не нуждался. Странен был взгляд этого человека: голубой и прохладный, устремленный на собеседника, как на кусок минерала, он таил на самом своем дне большое страдание. Это был прославившийся в последние годы своими теологическими трудами философ.

В доме веселом и хлебосольном он явно искал общества Красина, и вот теперь они сидели друг против друга в полутемной комнате перед широким окном в стиле модерн над крышами Петербурга и вели неторопливый разговор. Говорил, собственно, только философ. Красин отделывался односложными репликами и внимательно слушал.

– Мы можем с вами беседовать на равных, – с улыбкой говорил философ, – ведь я отдал марксизму дань, и немалую, в свое время я даже написал несколько марксистских работ.

– Я знаю, – проговорил Красин.

– Знаете? Это приятно! Даже ошибки и заблуждения молодости вызывают приятные воспоминания. Таков человек. Первое очарование объективированным миром неизгладимо…

Илья провалился по пояс в чуть затянутую ледком и припорошенную снегом полынь. Николай лег пластом на лед и протянул ему руку, когда на косогоре над рекой появилась конная стража. Первые две пули прочертили мгновенные следы по снежному насту.

– Я знаю, что вы сейчас вне революционных дел, это меня радует, но все-таки для удобства нашего разговора я буду говорить «вы, большевики». Впрочем, убежден, что вы несмотря на всю вашу респектабельность неистребимый большевик…

Философ вдруг вытаращил глаза, оскалился и высунул язык. Несколько мгновений он пребывал в этом гойевском виде, потом страшный лик мгновенно пропал.

– Извините, это у меня такой тик. Не обращайте внимания. Я хочу сказать вам о революции. Менее всего смысл революции понимают революционеры и контрреволюционеры. Первые судят греховное общество и в суде своем не хотят видеть истины, вторые, судимые, упорствуют в своей неправоте и тоже не видят смысла. Между тем революция есть малый апокалипсис истории, как и суд внутри истории. Революция подобна смерти, она есть прохождение через смерть… неизбежное следствие греха…

Они побежали, оскальзываясь, по горбатой тропинке, которой, вероятно, бабы ходили по воду. За прозрачной осиновой рощей перед ними уже алел рассвет, а с реки все гукали выстрелы, и эхо доносило матерщину стражников.

– Вы победите, – продолжал философ. – Еще в седьмом году я предсказал победу большевикам. Но будет ли это та победа, которая рисуется сейчас вашему воображению? Залог победы большевистского марксизма – в его единой, непримиримой к любым малейшим отклонениям идеологии, но в этой ортодоксии спрятаны основы трагического изменения, и та свобода, которую вы принесете миру, будет свободой без радости, механической свободой сцепленных друг с другом рычажков…

– Врешь! – почти вслух крикнул Берг. Нужно было перебежать открытое пространство от берега до леса; там, возможно, было спасение. Пятьсот саженей по талому снегу – это нелегко для человека, но и трудно для лошади. Пятьсот саженей над талым снегом – это пустяк для пули.

– Коля, быстрей! Коленька! – задыхался Илья.

Николай побежал, задыхаясь, падая и вставая.

«Врешь, врешь, – думал он. – Наша свобода будет свободой каждого для всех и всех для каждого! Мы построим новое общество, и вам, мсье, придется переменить вашу…»

Пуля, попавшая в затылок, оборвала эту мысль Николая.

– В марксизме есть стремление к мессианству, и поэтому русский народ примет его, ибо и самому русскому народу в высшей степени свойственна идея мессианства. Произойдет подмена марксизма русской державной идеей, и все вернется на круги своя, для того чтобы вновь разрушиться и возникнуть, и так будет до самого конца…

– До какого конца, позвольте поинтересоваться? – спросил Красин.

– До конца истории, до Большого Апокалипсиса…