Рано утром его вывели с вещами, посадили в автозак. Жена, все же передала теплую куртку. Хоть Ермилов и не возражал против проведения свидания, Тамара так и не пришла. Через следователя как раз вчера вместе с курткой прислала записку с коротким: «Подала на развод. Дети от тебя отказались».

Юрий Леонидович сидел в наручниках на жесткой скамье. Машину покачивало на снежных заносах. Внутри кузова было очень холодно. Куртка не спасала. За дверью с решеткой покачивался в такт движению автозака конвойный, грея нос в цигейковом воротнике бушлата.

«Подала на развод, — думал Дедов. — Когда встречалась с Ермиловым, наверняка он рассказал ей о переводе в „Лефортово“. Даже если не сказал причину перевода, несложно узнать, кто сидит в той тюрьме на Лефортовском валу — за терроризм, госизмену и шпионаж. Выбор небогатый. Что она подумает? Все так, словно я карабкаюсь по песчаной лестнице. Она затвердела от ветра и влаги, но теперь вышло солнце и высушило ее. А я уже высоко, и перил даже нет…

„Вышки“ не дадут. Жить буду. Но срок до двадцати лет, с учетом убийства и всех моих экономических дел. Примут во внимание помощь следствию, правда, запоздалую. И то, что запоздалая, тоже учтут. Потяну следствие, чтобы отсидеть подольше в „Лефортове“. А еще надо выдвинуть условие, чтобы отбывать срок там, где не убьют на зоне».

Он уставился в стену так, словно смотрел в окно, представляя, как автозак едет по заснеженной Москве. Юрий не любил этот город, так же, как и родной прибалтийский городок, где прошло детство. Но он не привязался и к душной Никосии. Ненавидел Джека с его серыми пронзительными глазами и тошнотворным перстнем, словно он сделал его из закаменевшего глаза своего врага…

Полюбился ему только Лиссабон с его дождливой погодой, с могучим Атлантическим океаном, дышавшим влажно и свежо, чувствовавшимся на каждой улочке старинного города; бело-голубые тона изразцов на стенах домов, в оформлении ресторанов и магазинов; оранжевые крыши, белые стены; запах кофе и пирожных; позвякивание туристических трамвайчиков в старом городе, Тежу — огромная, как залив, с перистыми мечтательными облаками над водной гладью, ажурный мост и статуя Иисуса на почти стометровом постаменте на южном берегу.

«Это, наверное, как первая любовь, — подумал Юрий и тут же почувствовал, как чернота напоминания о любви заливает все внутри. — Тамара тоже была такой любовью. Но она предала.

Оттолкнула меня, и тогда я чуть было не вскрыл вены. Однако она играла мной еще много лет и бросила теперь, когда так нужна ее поддержка. А ведь я все делал для нее и детей».

Юрий услышал громкий автомобильный гудок и шум снаружи. Резкий удар кинул его вперед, он катался, переворачивался. Раздавался омерзительный скрежет. Выставив вперед руки в наручниках, Дедов пытался закрыть голову, но автозак кидало по безумной траектории.

Он сильно ушибся, несколько раз ударился головой, чувствуя, что рот полон крови. Правое запястье явно выбило в жесткой фиксации наручников. Затем мерзко хрустнул локоть, болело бедро. Юрий отключился ненадолго…

Очнулся от боли. Кто-то стонал неподалеку. Дедов скосил глаза и увидел лужу крови, вытекающую из-под дверцы, за которой был конвойный. Ее пробило чем-то так, что в щель можно было протиснуться в помещение, где был конвоир.

Мысли толкались вяло. Не хватало сил встать. И Юрий ожидал, что вот сейчас раздастся выстрел.

«Хорошо бы сразу», — подумал он.

Не было сомнений, что это обещания уголовников воплощаются в жизнь. На автозак совершено нападение. Сейчас убьют и его, и, наверное, конвой, и шофера, чтобы не оставлять свидетелей.

С трудом чуть повернув голову, которая тут же отозвалась резким кружением и тошнотой, он разглядел, что внешняя дверь автозака выбита, и через нее видно покореженную массивную ограду набережной. Врезавшаяся в ограду, дымилась «тойота». С ней, по-видимому, и столкнулся автозак. На лобовом стекле, покрытом сетью трещин, но не выпавшем, красные брызги веером.

«Набережная Яузы», — лениво подумал Юрий.

Секунды шли, сливались в минуты, а никто не подходил, даже зеваки. Дедову пришло в голову, что, может, сейчас и не убьют. Запугивают. Но действительно и в «Лефортово» достанут. Жить там и ждать каждый день смерти, как казни?

Он попытался встать.

— Лежать, — прерывающимся голосом простонал конвойный. Он видел, что дверь открыта, но сам, с пробитой железкой грудью, пошевелиться не мог. Только постанывал. Судя по тому, что не появились ни шофер, ни другой конвоир, — они или зажаты в кабине, или мертвы. — Сейчас гаишники… Не вздумай… пристрелят… — захлебывался наполнявшей рот кровью конвойный. — Я стрелять буду…

— Стреляй, — каким-то просительным тоном сказал Дедов.

Он все-таки встал, попытался открыть дверцу. Ее перекосило, щель была маленькая и мешала протиснуться железка, упершаяся в дверь. Юрий услышал сигнальные сирены — милиция? «Скорая»?

Поняв, что другого шанса не будет, поднатужившись, он пролез в дверь, глубоко распарывая кожу на руках и ногах. Куртка трещала, оставляя обрывки на проволоке. Юрий хотел взять пистолет у конвойного, но пистолет был в кобуре за спиной, и раненый придавливал его всем телом.