— Кто таков Луций, которого назвал больной? Не люблю это имя. Клавдии Луциями не бывают, ты это знаешь, Марк. [230]

— Он старый воин. Смерть могла бы найти его на днях, да не успела, а мы уж тут…

— Легионер! И стал палачом? Это странно.

Марк Виниций хотел промолчать, не смог. Побоялся.

— Он начинал жестоко. Бабка его сошлась с рабом… Отец был либертом, но знавал и эргастул [231] , и цепь. Сам он родился гражданином. Ушел в легион. Быть может, уважим его выбор?

— Какой выбор? Он был рабом, им и остался. С мелом рабского рынка на пятке. Иначе как? То, что сделано с матерью, Марк, как? Это как?

Голос принцепса сорвался. Он перешел с крика на шепот.

— Рабство в его крови. Умрет распятым…

Голос был тихим. Но на лице была решимость такая, что сенатор не промолвил больше ни слова. Он не был храбрецом, Марк Виниций. А остальным и дела не было до несчастного.

Именно несчастного, ибо уже через полчаса он закричал страшно. Когда ладони его и ступни пронзило холодное, не знающее сочувствия железо.

Кентурион с императорской квинквиремы довольно взирал на дело рук своих, на распятого. Хорошо повис служивый человек, добротно. Он и сам бы не смог лучше обставить собственную смерть, а ведь видно, что знаток. По глазам видно, по взгляду волчьему. По рукам, покрытым шерстью. Да по всему видно!

Они покинули остров на вечерней заре. Хорошо уже было, не жарко. Ветер с моря нес прохладу. Стаи птиц уже кружились над перекладиной, где умирал раб. Раб, бывший гражданином Рима, но им не ставший по существу. Пандатерия осталась ждать. Новых своих благородных жильцов. Берег отчаяния и остров надежды…

Дурачок Порциус, отныне дурачок самого императора, устроившись на корме, поглощал свою полбу. Её у него теперь будет много, сказали ему. Он был доволен, Порциус. Луцию, как он видел, не только не дали полбы, но сделали больно и оставили умирать. Вот кто из них дурак теперь: он ли, Порциус, или умный Луций?

Понца, еще один остров, который им следовало посетить, оказался больше Пандатерии. Во многих местах на скалах, возвышающихся над водой, зеленели леса. Нагромождение скал, конечно, а не земля, этот остров, но приятно зеленое на вид нагромождение. Впрочем, не для Калигулы: многое напомнило здесь Капри. Даже гигантские куски скал, вроде каприйских братьев-великанов, выступавшие из моря вдали от берега. С некоторых пор всякое воспоминание о Тиберии оказывалось для Калигулы болезненным.

Он страдал душою. Вставали перед глазами картины. Одна из них, совсем недавняя: похороны Тиберия. Погребальный костер; Калигула уж позаботился, чтоб он горел высоко, весело.

Да, Калигула похоронил Тиберия. Как полагается хоронить властителя Рима, со всеми почестями. Его, нового принцепса, многие увидели плачущим.

Кто-то посчитал его слезы оскорблением себе и Риму. «Убийцу матери и братьев оплакать, не значит ли признать убийство и оправдать его? Не будь убийцы, не было бы сегодняшнего триумфа. Вот и старается. Говорят, старик был к нему привязан. Кто знает, может, и он к старику?».

Кто-то посчитал его слезы притворством. Говорили об актерском мастерстве Гая. «Тиберия выбросить на Гемонии, наверно, хотелось, как каждому из нас. Больше, у нынешнего принцепса куда больше, чем у нас, счетов. Но как тогда с правомерностью собственной власти? Не будь убийцы, не было бы сегодняшнего триумфа».

Даже тогда, в эти первые дни, нашлись осуждающие. «Не будь убийцы, не было бы сегодняшнего триумфа». Эта мысль волновала многих. Ни один из осудивших Калигулу не был не прав. Любое объяснение поведения императора имело право на существование. И доля истины была в каждом.

Но было и еще одно объяснение. Его принцепс припас для Друзиллы. Девушка недоумевала, как и другие. И не преминула задать вопрос: «почему?»

— Бабушка Антония не дала поступить иначе, — ответствовал император. — Разрешить надругаться над стариком, когда он уже умер, плохо само по себе. И, потом, это дурной пример, Друзилла. Опасный для нас, для нашего будущего.

— Но я не о том, Гай. Я не могла бы плакать над ним. Никогда! Гай, он умер, но я по-прежнему его ненавижу…

— Я тоже.

Калигула прикрыл лицо руками. Слезы, за которые осудили его люди, вновь просились на глаза. Он стыдился их, опасался новых упреков со стороны сестры.

— Я думал о маме. О том, как страшно умерли братья. О смерти отца, не нашедшей себе объяснения. Я думал: вот, он ушел, проклятый старик, убийца. А я победил! Это главное, что я победил! Я думал, найду покой в этом. Оказалось, не так, Друзилла. Оказалось, ничего нельзя исправить смертью врага. Ничего нельзя исправить и собственной победой. Не вернуть никого! Я от того и плакал. От ненависти и жалости.