Бретон упал в кресло, а Вселенная вокруг него начала сжиматься и расширяться, как камера огромного, внезапно обнажившегося сердца. «Это моя вина, — подумал он. — Это я убил свою жену…» Он видел, как второй агент отвел Конвери в сторону и что-то прошептал ему на ухо. Минутой позже лейтенант сказал:

— Мой коллега обратил мое внимание, мистер Бретон, на то, что я проявил излишнюю поспешность. Официально я должен был уведомить вас, что обнаружено тело женщины, которая, судя по документам, может быть вашей женой, но в делах очевидных я не люблю болтовни. Однако, чтобы соблюсти формальности, я задам один вопрос: есть ли у вас основания полагать, что тело женщины лет двадцати пяти, высокой, с черными волосами, в серебристо-голубом платье для коктейлей, которое мы обнаружили поблизости от входа в городской парк со стороны Пятидесятой улицы, не является телом вашей жены?

— У меня нет оснований так полагать. Сегодня вечером она ушла из дома, одетая именно так. — Бретон закрыл глаза. — Это моя вина; это я убил мою жену. Я отпустил ее одну.

— Несмотря на это, необходима формальная идентификация. Если вы пожелаете, один из сотрудников отвезет вас в морг.

— Не нужно, — ответил Бретон. — Это я могу сделать сам.

Выдвижной ящик холодильника легко скользнул на хорошо смазанных подшипниках, и Бретону при виде этого пришла в голову совершенно неподходящая мысль: хорошее приспособление. Он взглянул на холодное, скованное сном смерти лицо Кэт и на кристаллики льда, поблескивающие на ее бровях и ресницах. Совершенно помимо воли, он протянул правую руку, чтобы коснуться ее, но заметил черные ободки смазки под своими ногтями и отдернул руку, не завершив движения. Ты должна быть без изъяна, Кэт.

Лейтенант Конвери маячил где-то на краю поля его зрения, так близко и одновременно отдаленный от него на бесконечное число лет, отделенный безмерностью пульсирующего, флюоресцирующего света.

— Это ваша жена?

— А кто бы это еще мог быть? — ответил Бретон надтреснутым голосом. — Кто другой?

Спустя некоторое время он узнал, что Кэт была оглушена, изнасилована и заколота. Сотрудник, сведущий в судебной медицине, добавил, что он не в состоянии установить последовательность, в которой были совершены эти три акта. В течение нескольких дней улаживания бессмысленных формальностей Бретон достаточно успешно подавлял в себе ощущение вины, отдавая себе, однако, отчет в том, что он сейчас бомба, запал которой подожжен, что его теперешняя жизнь — это наносекунды, предшествующие взрыву.

Когда наконец дошло до этого взрыва — это случилось на следующий день после погребения Кэт, — он напоминал взрыв, наблюдаемый на киноленте, движущейся замедленно. Бретон находился тогда в северной части города и брел без цели по улице мимо обветшалых домов. Было холодно; хотя дождя не было, тротуары почему-то были мокрыми. Вблизи от одного из перекрестков он нашел чистое, свежее перышко и наклонился, чтобы поднять его. Оно было полосатым, с чередующимися серо-перламутровыми и белыми полосками. Потерянное, видимо, птицей в поспешном полете, оно напомнило ему, что Кэт тоже носила одежду так, как если бы это было ее природное оперение. Он посмотрел по сторонам в поисках какого-нибудь подоконника, чтобы положить на него перышко, словно найденную перчатку, и увидел мужчину в изношенных рабочих штанах, который стоял у ворот и, усмехаясь, смотрел на него. Он отпустил перо, позволив ему упасть на грязный бетон, и накрыл его ногой.

Следующее его осознанное действие произошло пятью неделями позже: лежащий в больнице Бретон открыл глаза.

Отрезок времени, предшествующий этому событию, нельзя было бы назвать выпавшим, даже с его точки зрения, однако он был так смят и деформирован, что казался картиной, рассматриваемой через заиндевевшее стекло, потому что все это время Бретон пил, обезболивая душу чистым спиртом и суживая этим путем границы сознания. Но где-то в тумане этого меняющегося, как в калейдоскопе, мира зародилась мысль, которая его возбужденному мозгу показалась гениально простой.

Полиция сказала ему, что психопата, совершившего убийство, будет трудно обнаружить. В таких случаях надежда на удачу особенно ничтожна. Ему дали понять, что если пускать женщин одних ночью в парк, то на что, собственно, надеяться?

Бретон убедился, что ему становится не по себе в их обществе. Он открыл удивительную вещь, касающуюся образа мышления полицейских: общаясь так много с уголовниками, они приняли в свое сознание существование совершенно особого морального кодекса. Не соглашаясь с ним, они начали, однако, до определенной степени понимать его, в результате их собственный моральный кодекс подвергся легкому изменению. Зная величину этого изменения, можно, конечно, в дальнейшем соответственно настроить свой инструмент, но Бретон чувствовал себя среди них игроком, который не знает правил игры. Поэтому они и смотрели на него оскорбленно, когда он спрашивал их о результатах расследования, а потому в какой-то момент этих последних недель он решил ввести свои собственные правила.

Не было свидетеля убийства Кэт, а поскольку не существовало ни одного мотива к совершению этого преступления, его ничто в физическом смысле не связывало с этим преступлением. Но, размышлял он, есть другие связи. Он, Бретон, не может знать убийцу, но убийца должен знать его. И местная пресса, и телевидение широко освещали это дело, причем публиковали и фотографии Бретона. Не может быть, чтобы убийца не заинтересовался человеком, которому он так жутко поломал жизнь. Бретон пришел к убеждению, что если бы он увидел убийцу на улице, в парке или в баре, то, несомненно, узнал бы его по глазам.

Город этот не так уж велик, и вполне возможно, что за время своей жизни он видел, пусть мимолетно, каждого жителя хотя бы раз. Разумеется, он должен ходить по улицам, двигаться, показываться везде, где бывают люди, сравнивать их лица с тем, что запечатлелось в его сознании, как на пленке, до того дня, когда он заглянет в глаза какого-то человека и будет знать… А когда это случится…

Бледный огонек надежды маячил в течение пяти недель, пока, наконец, не потух, погашенный алкогольным отравлением и недоеданием.