Вон, оказывается, в чем дело! Человек нашел под террасой гнездо с подкладом, увидел, как села на него Чернушка, и терпеливо ждал, когда появится из яйца пушистенький цыпленок. Каких трудов стоило столько высидеть! И вот — все напрасно.

Я объясняю Любашке, что Чернушка садилась на гнездо для того только, чтобы снести яйцо, — было одно, а теперь другое прибавилось! Говорю, что совсем не обязательно каждое яйцо насиживать. Но успокаивается дочка лишь тогда, когда добрая тетя Шура все же приносит ей желтенького пушистого цыпленка.

— Она разрешила поиграть с ним, — говорит тетя Шура про сердитую клушку, — но ненадолго.

Безутешное горе сменяется бурной радостью. Любашка тихонько дотрагивается до мягонького комочка, и одно это прикосновение уже доставляет ей истинное счастье.

Долгий майский день догорает.

Вечером мы гуляем с Любашкой по деревенской околице. Отсюда далеко видны окрестные поля, перевитые светлой лентой Истры, изрезанные то пропадающими в хлебах, то снова, возникающими дорогами. От коровника доносится разноголосое мычание пригнавшегося стада, звенят подойники.

Мы доходим до края луговины и поворачиваем обратно.

— Гляди-гляди, — возбужденно теребит меня за рукав Любашка, — мальчишки на золотых лошадях скачут!

Из-за пригорка выносятся на рысях двое вихрастых, голопятых всадников, и светло-игреневые лошади их, облитые закатным солнцем, и в самом деле кажутся золотыми.

Солнце тонет в огромных облаках, как бы уложенных друг на друга над самым горизонтом. Небесный купол в том месте по-особенному высок и прозрачен.

— А я, пап, теперь знаю, где солнце ночью, — глядя на закат, говорит Любашка. — Оно спит в облаках. Там ему мягко, как на подушках. На одно облако ляжет, а другим покроется.

Я тоже гляжу на замеревшие над горизонтом розовые облака и соглашаюсь с Любашкой. А еще я жалею, что так хороша и просто нам, взрослым, про солнечный закат уже не подумать. Ведь мы точно знаем, куда и почему заходит солнце и откуда оно восходит…

Утром нас разбудил стук топора и скрежет отдираемых досок. Где-то что-то ломали.

Я подошел к окну, выглянул.

Николай Григорьевич ломал стоявший в углу участка сарай. Когда-то в нем хранились разные строительные материалы: доски, цемент, железо. Теперь сослуживший свою службу сарайчик разбирался.

— А видишь, какие-то птички вьются, — сказала тоже подбежавшая к окну Любашка. — Вон, вон, на траву перелетели, а теперь опять на доски.

И в самом деле, серенькие, с белым брюшком и черной головкой птички суетливо бегали по доскам.

— Это трясогузки. Видишь, у них хвостик, гузка значит, все время качается, трясется — вот их и прозвали трясогузками.

Между тем пестренькие птички продолжали перелетывать с места на место и громко кричать.

К сараю подбежал Кутеша — ну как же, такое важное дело и вдруг бы обошлось без него! — и, остановившись около заваленного обломками пенька, начал принюхиваться.

— Цыц, зверь! Нельзя! — цыкнул на щенка Николай Григорьевич.

Зверь замер и, навострив уши, с острым любопытством уставился на пенек: ладо, мол, трогать нельзя, но посмотреть-то, наверное, можно.

А на пеньке лежало небольшое аккуратненькое гнездышко.

Когда мы с Любашкой подошли поближе, то увидели, что гнездо тесно забито недавно появившимися на свет желторотыми птенцами. Стоило одной из трясогузок пролететь поблизости от гнезда — птенцы начинали дружно, пронзительно пищать, открывая настежь свои огромные клювы.

— Просят поесть, — поняла Любашка.

— В чем и дело-то, — сказал Николай Григорьевич. — Не гляди, что маленькие, они прожорливые. А вот как сделать, чтобы их папа с мамой накормили, прямо и не придумаешь.

Николай Григорьевич объяснил нам, что гнездо он нашел под крышей сарайчика и вот положил сюда.

— А здесь их и оставить, — предложила Любашка.

— Здесь нельзя. Здесь их кошки в два счета сожрут… Вон он уже приглядывается.

Под одним из кустов сидел Рыжик и делал вид, что сидит просто так, но как только птенцы начинали орать, кот довольно-таки недвусмысленно облизывался.

— Спрятать в кусты — родители не найдут, — между тем раздумывал Николай Григорьевич. — Уж больно глупая птица… Пожалуй-ка, вот что мы сделаем.

Николай Григорьевич нашел в Никитиной мастерской обрезок мягкой жести, сделал нечто вроде воронки с проволочной дужкой у широкого конца, а затем аккуратно вложил гнездо с птенцами в эту воронку.